часто пели цирковые в компаниях.

Серебрятся лунным светом облака,

Поздней ночью опустевший цирк затих.

Хоть была у нас работа нелегка,

Как приятно посидеть среди своих.

Поболтать и пошутить, затеять спор,

А потом, подсевши к другу своему,

Повести неторопливый разговор,

Вспоминая и Париж, и Кострому.

Компания разноголосо, но с чувством, хором поддержала припев:

И до утра нам не заснуть,

Среди друзей всегда приятно отдохнуть.

И до утра нам не заснуть,

Среди друзей всегда приятно отдохнуть.

Володька, глядя себе под ноги, продолжал петь. Остальные глотками неторопливо вкушали то, что каждый себе налил. Кто-то слушал, кто-то тихо подпевал. У каждого в эту минуту мысли были сокровенные, свои-свои, и всё равно очень даже общие. Цирк – это большая семья, братство…

В каждом цирке много есть друзей у нас.

Жаль, недолго нам придётся здесь пробыть.

Расставаясь и встречаясь каждый раз,

Успеваем и смеяться, и грустить.

Куда бросит нас, не знаю я, судьба.

Знаю только – впереди работа ждёт.

Замелькают полустанки, города,

Пассажирский поезд вдаль нас повезёт…

Хор голосов грянул неожиданно громко и как-то жизнеутверждающе:

Опять вагон, опять нам в путь,

Но как приятно хоть немного отдохнуть.

Опять вагон. Опять нам в путь,

Среди друзей всегда приятно отдохнуть…

– …Валера! Я всё вижу!.. – У спортивно-банкетного стола возникла жена Рыжова. – Ускакал, рысак! Всё бросил и исчез! А я там одна на хозяйстве паши! Глазом моргнуть не успела! Испарился! Копперфильд, блин!

– Ну, Галю! Окончание же! Я всего-то один стаканчик с ребятами!

– Какой один! Я что, слепая? Ты уже третий маханул без меня!

– Так в чём же дело, Галина, догоняйте! – Парни из номера «эквилибристы на першах» пододвинули Гале стаканчик с сухим вином. Та на него даже не взглянула. Выбрала бокал пообъёмнее, налила туда водки и, ни слова не говоря, по-мужски, влила его в себя, как будто всю жизнь только этим и занималась. Валерка Рыжов завистливо сглотнул слюну. Першевики переглянулись и приняли на грудь свои скромные миллиграммы: «С окончанием!»

– А на-ам?.. Мы тоже хотим! – Как из-под земли выросли около теннисного стола кудрявые головы Сашки и Аркашки. Налейте и нам вот эту… «с окончанием»! – Они ткнули указательными перстами на красивую бутылку джина. Эти два рыжих одуванчика считали, что всё, что в этот час пили взрослые, имело название «с окончанием». Валерка переполошился! Как наседка заквохтал, засуетился, в то время как его жена, не обращая ни на что внимания, смачно доедала куриную лапку.

– Это категорически нельзя!

– Пап! Ну, тогда налей «категорически нельзя!» – согласились на мировую рыжовские малолетки. Компания грохнула безудержным смехом: «Категорически нельзя! Надо запомнить!..»

Пашка, который только что вошёл поздравить коллег с окончанием гастролей в Новосибирске, налил себе и пацанам минералки. Они по-взрослому чокнулись, поздравили друг друга и отошли по серьёзному делу в сторону. Жонглёр Павел Жарких напоследок приготовил своим ученикам подарок. На потрескавшимся подоконнике спортзала лежали восемь мячиков для жонглирования. Четыре из них были красными и столько же зелёных. У Аркашки загорелись глаза.

– Чур, мои красные!

Сашка радостно улыбался зелёным. «Хм! Угадал!» – Пашка мысленно себя похвалил. За этот месяц он неплохо узнал близнецов – таких одинаковых и таких разных.

– Мя-а-чики! – Сашка радостно пропел и прижал их к груди. Те едва умещались в его ещё пока маленьких ладошках. Пацаны с восторженным визгом понеслись из спортзала в сторону манежа, откуда их только что разогнал бдительный инспектор манежа – там на куполе демонтировали подвеску воздушного полёта…

– Володя! Семён! Спой «Колыбельную», пожалуйста!

– Ты чего, Коля, уже спать захотел? Спя-ат усталые игрушки… – Семёнов взял пару аккордов.

– Да пошёл ты, остряк!.. Там музыка какая, слова! Всё про нас…

Семёнов подтянул колок, подстроил гитару и снова тронул струны. Слушатели затихли…

На манеже белые квадраты

Положил в окошко лунный свет.

Спать ушли гимнасты, акробаты,

Только лишь остался сторож дед.

Засыпают лошади и звери,

На конюшне тихо и темно.

Час ночной уже пришёл.

Медвежата и осел –

крепко спят давным-давно.

Позади осталось воскресенье –

День больших и маленьких забот,

Но давно забыты все волненья,

Засыпает цирковой народ.

День сегодня выпал вам нелёгкий,

Даже трудный, честно говоря,

Но если в праздник цирк большой

Был наполнен детворой –

Значит, день прошёл не зря.

Впереди далёкая дорога,

И куда, не знаю, ляжет путь.

В нашем крае цирков очень много,

И поедешь ты куда-нибудь.

Может быть, тебе слегка взгрустнётся,

Может, провожать придут друзья.

Голубые поезда через села, города

В дальний край умчат тебя…

…Валентина снова была под хмельком. У её очаровательного рта появилась незнакомая скорбная морщинка, которая делала её лицо ещё привлекательней, как ямочки на щеках у некоторых людей. Она подошла с бокалом красного вина.

– С окончанием, Пашенька! С окончанием, любимый! – С окончанием… – Пашка невольно напрягся и с укором посмотрел на Валентину. – Валечка! Что-то ты зачастила в гости к зелёному змию…

– Это от тоски зелёной… Больше мне в гости ходить не к кому. Да не бойся ты, не сопьюсь. Мне это так, для настроения, для куража… Хотя приятно, что ты волнуешься… Завтра лечу в Москву. Забираю паспорт и оттуда в Лондон, в Хитроу. Странно назвали аэропорт англичане – словно мы все пытаемся перехитрить судьбу. Особенно я… – Валентина посмотрела в окно. Там вяло шевелилась жизнь – люди, трамваи, автобусы…

– Давно была в Ленинграде? – чтобы хоть как-то поддержать беседу, Пашка задал первый пришедший на ум вопрос.

– Хм… Пашенька! Нет нашего с тобой Ленинграда. Есть теперь Санкт-Петербург. Переименовали, чтобы ничего не напоминало…

– Как Инна Яковлевна?

Валентина помолчала. Снова посмотрела в окно на хмурое небо. Её ресницы чуть дрогнули.

– Нет больше и бабушки, моей второй мамки. Ушла полгода назад. Тебя всё вспоминала. До последнего дня. Очаровал ты её. Всех очаровал…

Подошёл Венька.

– Захарыч зовёт. Надо ящики в коневозку погрузить. Пошли, он уже на старте.

– Венечка! Выпей со мной! Давай дружить! А то мы как-то плохо начали наше знакомство, давай хоть закончим по-человечески. Теперь ты знаешь – я, может,