Мы направляемся к маленькому островку, который находится в бухте, и бродим по узким улочкам Вилль-Клоз, средневекового города-крепости вблизи Конкарно. Взявшись за руки, мы проходим мимо часовой башни и выходим на стены гавани. На мощеной пристани мы останавливаемся рядом с огромным ржавым корабельным якорем и оглядываемся на берег. Огни города отражаются в темной воде, отблески танцуют на атласно-черном фоне.

Тьерри обнимает меня, и я чувствую, что нашла собственную гавань, место, где можно укрыться от житейских бурь. Я совершенно спокойна. Единственные звуки здесь – тихий плеск воды о морскую стену и биение двух наших сердец, когда мы растворяемся в поцелуе, и как же мне хотелось бы, чтобы он никогда не заканчивался.

* * *

На следующий день в умиротворяющей тишине мы направляемся несколькими милями дальше на запад вдоль побережья. Деревушка Порт-Мейлон спрятана в забытом уголке скалистого полуострова Крозон. Похоже, она не сильно изменилась со времен, когда отец и братья Клэр, мой прадедушка и прадядюшки, выходили в море на своей бретонской рыбацкой лодке. Закрытое огневое сооружение убрали со стены гавани, и лишь небольшие шероховатости на бетоне говорят, что оно когда-то здесь находилось. Но когда мы стоим, оглядываясь на ряд рыбацких коттеджей, тянущийся вдоль крошечной гавани, я могу мысленно представить себе, как вражеские ружья нацеливаются на рыбаков, складывающих свои сети на набережной.

Мне не удалось найти каких-либо записей о том, какой именно дом принадлежал семье Клэр, но я думаю, что он расположен где-нибудь посередине. Однако в наши дни из дымоходов не поднимаются струйки дыма. Большинство коттеджей выглядят как дома отдыха, их ставни надежно заперты на зиму.

Взявшись за руки, мы с Тьерри поднимаемся на холм, где мы оставили машину. Проходя мимо маленькой церкви, сложенной из серого камня и словно следящей за гаванью, я начинаю сомневаться.

– Давай, – говорит он, – зайдем внутрь.

Толстые дубовые доски двери посеребрились от возраста и оседавшей на них соли, металлические части заржавели, но при нажатии посильнее ручка поворачивается, и мы попадаем внутрь. Интерьер прост: беленые стены и деревянные скамьи, но в самой часовне царит атмосфера безмятежности, символизирующая тихое достоинство многих поколений рыбаков, приходивших сюда, чтобы поблагодарить бога за безопасное возвращение лодок с моря или оплакать тех, кто потерял жизнь в борьбе с жестокой мощью океана.

Снаружи, прямо на террасе, располагается крошечное кладбище, выцарапанное прямо в склоне холма за грубыми гранитными стенами. Именно здесь я нахожу надгробья, на которых запечатлены имена моей семьи. Тьерри замечает их первым.

– Гарриет, – тихо говорит он. – Подойди и взгляни.

Первым стоит имя Эми Мейнардье, урожденной Карлу, «любящая жена и мать», стоит под ними; ниже вырезано имя ее мужа, Корентина: вот они, прадедушка и прабабушка. Отец Клэр умер в 1947 году, так что ему довелось пережить войну. Но затем я читаю имена, стоящие дальше, и мое сердце просто разрывается. «В память о Люке Мейнардье (1916–1940), убитом в боях за свою страну, любимого сына и брата»; «Памяти Тео Мейнардье (1918-1942) и Жан-Поля Мейнардье (1919-1942), убитых в Дахау, Германия». А под этими тремя именами проставлено еще одно – имя Марка Мейнардье, четвертого брата Клэр, погибшего в море в 1945 году.

Выходит, мой прадед похоронил всех четверых сыновей. Вернее, он не хоронил ни одного из них. Ни одно из их тел не было доставлено домой, чтобы упокоиться в одной могиле с родителями. Они лежат в безымянных могилах, либо в виде пепла, развеянного по германским лесам, либо костями на дне океана, и лишь этот камень помнит их имена.

И кто же похоронил моего прадеда, Корентина? Была ли здесь Клэр со своим мужем англичанином, оплакивала ли она семью, которую утратила?

Облизываю губы и чувствую вкус соли, не могу точно понять, то ли ее нанес бушующий между надгробьями атлантический ветер, то ли это просто слезы, текущие по моему лицу.

Тьерри заключает меня в объятия и поцелуями собирает слезы с моих глаз. Он прижимает меня к себе, словно укрывая от неведомой беды, а его глаза ищут мой взгляд.

– Это были ужасные времена, – шепчет он. – Но они закончились. И ты пришла сюда, чтобы навестить свою семью и почтить их память. Как бы они гордились, Гарриет, если бы знали, что ты отыскала их. Как бы они гордились, узнав, кем ты стала. И они понимали бы, что по-прежнему живут – в тебе.

Летняя жара удручала. Солнце светило сквозь высокие окна, превращая пошивочную в настоящее пекло. Шторы нельзя было задвинуть, так как швеям необходим яркий свет для работы. Запах нагретого крахмала и пар от гладильных столов делали воздух еще горячее и тяжелее, так что Мирей иногда едва чувствовала свое дыхание. Ей хотелось посидеть под ивой на берегу реки по ту сторону дома, наслаждаясь прохладой, которую давала пятнистая тень дерева, отбрасываемая изящной аркой ветвей, и слушать тихую песню речных вод.

А война между тем становилась все страшнее. Не было ни слова о том, что случилось с месье и мадам Арно, и когда она однажды пришла посмотреть на их дом, оказалось, что тот заперт и заброшен.

Тело Кристианы было найдено под обломками барака для фабричных рабочих в Булонь-Бийанкуре. Клэр, Мирей и Виви пришли навестить ее могилу на кладбище к югу от города. Вивьен и Клэр заплакали, положив стебельки ландыша, который они собрали в палисаднике заколоченного дома, у подножия простого надгробия, отмечавшего место упокоения Кристианы. Но Мирей стояла с сухими глазами, ее сердце вместило слишком много грусти, слишком много боли и слишком много потерь. В прошлый раз, когда ей пришлось стоять у могилы, она хоронила Эстер в наспех вырытой неглубокой яме рядом со многими другими беженцами, которых расстреляли на дороге в тот день, когда они стремились прочь из Парижа.

Она пыталась остановить поток своих мыслей и сосредоточиться на работе, которую выполняла, но даже когда окна были открыты так широко, как только возможно, ей приходилось часто останавливаться, вытирая руки и лоб, чтобы капли пота не испачкали рукоделие. Пот, попавший на шелк – настоящая катастрофа, то же можно сказать и о тех новых синтетических тканях, с которыми им теперь часто приходилось работать, когда шелка стало так мало.

В полдень Мирей почувствовала, как жар буквально обволакивает ее, словно тяжелый плащ, который невозможно сбросить. Она огляделась вокруг. Большинство других сидящих за столами девушек выглядели так, словно изо всех сил старались не заснуть, измученные голодом, тяжелой работой и постоянным страхом перед той железной хваткой, которой враг объял город, где они жили. Усталость, казалось, проникла в самые кости Мирей, лишая ее тело и разум присущей им обычно энергии. Она поняла, что это была еще одна из реалий войны: дух людей тоже потихоньку ржавел от яда, который она источала. Одежда, над которой работали девушки в atelier, внезапно стала казаться гротескной вместо того, чтобы выглядеть прекрасными творениями, которые ранее вызывали в них чувство гордости. Обстоятельства превратили изысканные предметы гардероба в безвкусно-показушную демонстрацию богатства во время трудностей и лишений. Женщины, которые посещали салон в эти дни, были либо неуклюжими «серыми мышами», либо высокомерными женами и любовницами нацистских чиновников, либо жадными, одержимыми «королевами черного рынка», как модели называли их за глаза. Все они стремились прикрыть уродство реальности прекрасным платьем или элегантным пальто. Когда же это случилось, задалась вопросом Мирей, вытягивая пояс из атласной вечерней юбки, когда же произошел переломный момент, в который французская мода внезапно стала восприниматься не как что-то достойное гордости своей страны, но как нечто гротескное и вульгарное, насквозь испорченное стыдом?