он теперь? Может быть, вновь изменило ему хилое тело и, больной, он мучается мыслью о том, что испытывает его любимый патрон?»

Внезапный сильный стук и лязг заставили старика встрепенуться. Нервная дрожь охватила его: «Пришли убить отца отечества, Марка Туллия Цицерона, императора…[14] – бормотали дрожавшие бледные губы. Он тревожно прислушался. – Нет! Все тихо. Раб-караульщик спросонок, видно, уронил свой меч. Любят они своего доброго и снисходительного господина. Не один бы с радостью пожертвовал своей жизнью, чтоб отдалить роковой час. Не то что родные… близкие. Да и сколько их осталось? Буря междоусобных войн всех разметала. Один сын Марк остался, – шепчет про себя старик, снова принимаясь ходить по узенькой комнате, – да и тот едва ли сейчас думает о старике-отце. Прочел ли он книги “об обязанностях”, которые, с любовью думая о нем, писал для него старик-отец? Едва ли. Он любит жить веселой жизнью изо дня в день, как некогда прихотливый щеголь, кутила Целий[15]. Любит шумные попойки с угодливыми риторами-греками, которые рады потакать всякому вздорному слову молодого повесы. Но не быть ему хорошим оратором, далеко до красавца Целия, который умел найти наслаждение и в чтении Гомера, и в шумной попойке, с друзьями; этот блестящий ветреник, остроумный оратор и ловкий интриган давно уже, – думал Цицерон, – сложил свою голову и спит мирным сном в безвестной долине Лациума, где беспокойный ум побудил его поднять восстание против коварного Юлия Цезаря. Вот война – по душе молодому Марку; быть может, выправит мальчика суровый Брут, к которому послал его отец, на прямую дорогу, достойную предков и отечества…»

И вновь горькая усмешка прошла по сморщенным устам старика. Он остановился, поспешно налил себе кубок вина из небольшого кувшина, стоявшего пред ним на столике.

«О Брут! Холодный, мудрый Юний Брут! Не он ли призывал его, Цицерона, тотчас после убийства тирана (Цезаря), а потом, когда он последние силы свои потратил, чтобы зажечь священный огонь ненависти к дерзкому Антонию в трусливых душах отцов-сенаторов, какие письма, полные упреков в нерасчетливой, неблагоразумной политике, слал этот дружественнейший человек?»

И страшная догадка вдруг молнией озарила ослабевшую голову старика: «Не был ли он лишь игрушкой, орудием в руках этих холодно-расчетливых или безумно-честолюбивых людей, которые пользовались лишь его авторитетом, славой его имени, чтобы позолотить свою неспособность и убожество своей политической мысли? Так! Как искусно льстили ему, старались выведать от него приемы ораторского искусства, какие приветливые послания писали ему и этот перебежчик Планк, и этот изменник республике Азиний Поллион и… – мутная слеза медленно поползла по морщинистой щеке… – молодой наследник тирана Цезарь Октавиан… Не он ли называл старого Марка Туллия отцом, учился у него красноречию, спрашивал ежедневно советов и указаний, а теперь… Говорят, с его одобрения поставлено имя бывшего его “отца” в списке тех, кого всякий может убить, как человека, опасного для отечества. И Лепид, позолоченную статую которого он, Цицерон, советовал поставить на форуме, также присоединил свое имя к именам дерзкого Антония и вероломного молодого Цезаря…»

«Где же искать убежища для древней доблести? – чуть не вскрикнул несчастный старик. – Где вы, боги-мстители? Или правда, что вам нет дела до людских распрей и вы наслаждаетесь безмятежным покоем?..»

Измученный, он прилег отдохнуть. Покрасневшие веки смежились. Треща, мерцала светильня в выгоравшей лампаде, и комната наполнялась запахом прогорклого горелого масла.

Вдруг спавший порывисто поднялся и, простирая руки в полумраке, стал звать свою любимую маленькую Туллию. Только что она привиделась ему такой, как когда-то, много лет назад, тоненькой кроткой девочкой приникла к нему, пытливо слушая занимательный повести о похождениях хитроумного Одиссея и скитальца Энея. И она одна пришла из мрака Аида, чудилось одинокому старику, чтобы утешить своего отца и учителя, и легкой тенью скрылась из его объятий, подобно тени Патрокла, убегавшей от божественного Ахилла.

Воображение быстро рисовало ему одну картину за другой былой любовной заботы о нем единственной дочери. Не она ли была его гением-хранителем в тяжелых ссорах с сварливой и ревнивой матерью Теренцией, не она ли, забывая свои личные горести, и печаль раннего вдовства, и горькое разочарование во втором супруге, распущенном повесе и моте, заботилась об отце, как о большом, наивном ребенке? «Маленькая моя Туллия», – ласково шептали поблекшие губы. «И ей он не дал счастья, – подсказывал тайный голос. – Не советовали ли ему друзья выдать бедняжку за незнатного, но добродушного всадника, который лелеял бы и берег ее хрупкую, нежную душу. А он, Цицерон, непременно хотел породниться сперва с знатным Пизоном, потом с Корнелием Долабеллой, которые не дали молодой женщине ни покоя, ни счастья. Но не он один виновен, – старался заглушить голос совести старик, – а скорее мстительная и алчная Фурия – жена Теренция: с хитрой расчетливостью она обсчитывала и мужа, и дочь, лихоимствовала с преданными ей вольноотпущенниками и брала взятки с клиентов, в которых не было недостатка у красноречиваго и популярного ходатая по судебным делам… «И этот негодный вольноотпущенник Филотим, – злобно усмехнулся старик, – как ловко помогал он ей подводить фальшивые отчеты… Пришлось развестись с ней и заплатить ей, сколько она хочет, лишь бы покончить с позорной и гадкой жизнью простака-мужа из народной комедии». И все более и более увлекался старик, осуждая других и забывая, что сам он всю жизнь свою увлечен был честолюбивой эгоистичной мыслью о себе и собственной славе… Губы его нервно передернулись: он вспомнил, как женился уже шестидесятилетним стариком на молодой восемнадцатилетней девушке, дочери своего вольноотпущенника. Ничего, кроме горя, не принес этот вторичный поздний брак. Злая Ата[16] ослепила его блеском богатого приданого в минуту расстройства денежных дел, старался оправдать себя он, вспоминая немногие тяжелые часы, проведенные со второй женой, которая тоже рассчитывала, несмотря на свою молодость, занять видное положение среди знатных римских матрон как жена знаменитого оратора… Как смеялись друзья над ним! Даже его верный испытанный друг Аттик не преминул послать ему укоризну.

Римлянин, читающий свиток

Но тихой радостью засветился взор старика, когда он перевел взор свой на смутно выступавшия в полумраке рукописи своих речей и философских трудов: с грустью подумал он о тех немногих счастливых днях, когда, избитый треволнениями бурной политической жизни, он уходил в мир светлой мысли беседовать с тенями великих мудрецов далекого и недавнего прошлого. Да, счастлив был мудрый в своей расчетливости его друг Помпоний Аттик, рано ушел он из бурной жизни политических распрей и зажил жизнью усердного поклонника Муз. Цицерон усмехнулся, вспомнивши, как усердный