Она выглядела так, словно только что встала с кровати. Сегодня на ней были широкая белая ночная сорочка и халат. Волосы заплетены в длинную, доходившую до талии косу. И хотя при этом должна она была выглядеть олицетворением самой невинности, Эви казалась воином, готовым к битве.

Она была прекрасна и почти светилась силой своей ярости.

— Вы лживый, подлый, мерзкий, злобный, трусливый ублюдок!

С каждым словом нож все глубже входил в его грудь. Никто, кроме Эви, не мог изобрести оскорблений язвительнее.

Но Бенедикт слегка склонил голову:

— Согласен.

Она слегка поколебалась, обжигая его взглядом. Он вдруг остро ощутил ее присутствие здесь, в комнате, поздно ночью, когда на нем нет ничего, кроме полотняных штанов. Судя по тому, как надменно Эви вздернула подбородок, он был готов поклясться, что она вполне сознает то же самое.

Она перевела дыхание и с видом обвинителя ткнула в него указательным пальцем.

— И не воображайте, что сумеете умаслить меня, во всем со мной соглашаясь. Вы сделали из меня посмешище в моем собственном доме, смеялись над моим доверием, все это время понимая, что я не потерплю подобных вам в Хартфорд-Холле, если бы знала, что на самом деле вы Хастингс!

Последнее слово она выплюнула, словно на язык попал яд.

— Я не смеялся над вами, Эви, — почти прорычал он.

— Не смеялись? Представляю, что вы подразумеваете под этим понятием!

Ее руки разрезали воздух, словно включая в некий невидимый круг их обоих и отношения, сложившиеся между ними.

— Вы воспользовались моим невежеством и намеренно проводили время наедине со мной. Почему? Неужели было так забавно со мной играть? Кот, загнавший в угол жалкую мышку?!

— Я не играл с вами.

— Вы поцеловали меня! — почти прокричала она, не дав ему договорить. — Как вы могли?

Боль в ее глазах вонзила нож в сердце по самую рукоять. Будь все проклято, как могло до этого дойти?! Как можно было настолько исковеркать свою жизнь, что он сумел безжалостно ранить одного из нескольких человек на планете, которые действительно что-то для него значили?

— У меня нет оправданий, Эви. Я пытался держаться подальше от вас, но не смог.

— Не смогли, значит? Ну конечно, ведь слишком забавно играть с идиоткой, которая когда-то писала вам. Должно быть, вы с Ричардом немало посмеялись над тем, как легко меня одурачить?!

Даже при неярком свете он видел красные пятна у нее на щеках. Глаза сияли, отяжелев от росы непролитых слез. Он шагнул вперед, желая вопреки здравому смыслу как-то утешить ее. Обнять и унести с собой ее боль.

Но она решительно сжала кулаки.

— Эви… все было не так. Никогда так не было. Я запаниковал, узнав, что вы тут. Думал, что ваша семья уехала на сезон в Лондон. А когда встретил вас в конюшне, только и мог думать о том, как глуп я был много лет назад, так жестоко разорвав нашу дружбу. Я не хотел ранить вас, воскрешая старые воспоминания.

— И поэтому лгали?

Она покачала головой, взвихрив выбившиеся из косы пряди.

— Какой блестящий план! Назваться чужим именем, чтобы избежать упреков и одновременно убедить себя, что все это ради моего же блага. Простите, если не падаю на колени в благодарность за ваше великодушие.

Он скрипнул зубами.

Господи, как ему хотелось рассказать ей все, выложить то, что лежало на сердце, включая измену, потрясшую его до глубины души. Было бы чертовски хорошо выговориться, знать, что в мире есть человек, которому известны все его тайны. Который понял бы, что ему приходится переживать. Пусть она по-прежнему будет сердиться, но он знал ее достаточно хорошо, чтобы верить: ее сердце станет разрываться от сочувствия к нему. И несомненно, простит его, если он исповедается.

Но он не мог.

Не потому, что не доверял Эви, не потому, что она недостойна его откровенности. Нет, как бы он ни хотел объяснить, почему он сделал то, что сделал, все это будет только предлогом, попыткой объяснить мотивы, что только позволит его поступкам выглядеть в лучшем свете. Да, он скажет правду, но в конце концов причинит ей еще больше боли. Зачем делиться с ней своими несчастьями? Ведь она все равно не сумеет помочь. И никто не сумеет.

Нет, его тайны останутся с ним, но ему нужно придумать, как изгнать обиду и печаль из ее глаз.

Не сводя с нее взгляда, он шагнул ближе.

— Вы правы. Я вел себя как полный идиот. И никогда не прощу себя за ужасное письмо. Я был молод, глуп и с тех пор много раз думал о том моменте и жалел, что нельзя все вернуть назад.

Она продолжала бушевать.

— Ну, все желания никуда вас не привели! В тот день вы раздавили меня! Я считала вас своим другом, а вы растоптали мое сердце всего несколькими словами.

— Знаю. И это было чертовски жестоко.

Он устало потер напряженные мышцы шеи. Как утешить ее? Как заставить почувствовать себя лучше?

— Я боялся того, что чувствовал к вам, девушке, которую никогда не видел. Не знал, что с этим делать, и страшился встретить вас лицом к лицу. Мне было только восемнадцать. Я принял неверное решение.

— А мне только шестнадцать! — страстно воскликнула она.

— Да, только шестнадцать. Достаточно молоды, чтобы забыть меня. Я был всего лишь развлечением для вас. Кем-то, с кем так весело вступать в перепалки, когда становится скучно!

— Кем-то, с кем… — Она зажмурилась и затрясла головой. — Вы не были развлечением для меня, Бенедикт!

— Для меня это тоже не было игрой, — настаивал он, снова шагнув к ней. — Я не преувеличиваю. Вы были мне небезразличны.

— Но я любила вас.

«Шутки в сторону, я всегда буду улыбаться вам, Хастингс. Мама и папа согласились позволить мне приехать. Следующие несколько месяцев покажутся мне очень долгими».

Из писем Эви Хастингсу

Не успели слова слететь с губ, как Эви охнула и прикрыла рот рукой, словно пытаясь вернуть их обратно.

Потрясение было настолько велико, что Бенедикт прирос к месту. Любила его? Никто и никогда до этой минуты не признавался ему в чем-то подобном. Он никогда не знал утешения любви или даже симпатии. Отец не обращал на него внимания, мать терпеть не могла, брат смотрел на Бенедикта как на низшее существо.

Сейчас он не мог найти название для необычайной вспышки эмоций, одновременно согревших кровь и заморозивших сердце.

Она любила его, а он так небрежно ее отшвырнул. В свете ее признания слова того проклятого письма из просто резких стали гнусными. Он вдруг представил шестнадцатилетнюю Эви: прекрасную, своевольную девушку, раненную строками, начертанными его пером. И вот теперь она стоит перед ним, дрожа от ярости, потрясенная его предательством.