Его охватила решимость, жаркая и настойчивая, не требующая размышлений.

Завтра он уедет. Во что бы то ни стало.

А когда доберется до Лондона, поедет к старшим по чину. Расскажет все, и пусть будет, как будет. Не станет покрывать грехи чужого человека, и не важно, сколько порядочных людей пострадают от его правды. Не важно, как сильно пострадает его репутация. Не важно, каковы будут последствия.

По щеке Эви покатилась одинокая слеза. Она рассерженно смахнула соленую каплю. Боже, он не может деть, как она страдает, зная, что во всем — его вина.

Он потянулся к ней, пытаясь утешить, но она ударила его по рукам и стала отступать, пока не уперлась в стену.

— Не смейте ко мне прикасаться! Я сказала «любила», не «люблю». Я больше не глупая девчонка с наивными представлениями о жизни. И об этом позаботились вы.

— Эви, мне так жаль. Я не хотел ранить вас.

Она брезгливо поморщилась. Презрение окутывало ее невидимым плащом.

— Приберегите извинения для человека, которому вы небезразличны. Я здесь не для того, чтобы дальше терпеть вашу ложь.

Она оттолкнулась от стены, обошла его, подошла к креслу перед камином и сжала высокую спинку, создав нечто вроде барьера между Ним и собой.

— Вы в долгу у меня, Бенедикт. Вломились в мой дом тараном, и теперь вы у меня в долгу.

Куда она клонит?

Он подошел ближе, стараясь держаться между ней и креслом.

— Что вы хотите?

Эви распрямила плечи и склонила голову набок. Свет играл в ее горящих яростью глазах.

— Вы не должны никому называть свое настоящее имя.

Бенедикт недоуменно свел брови. Такого он не ожидал.

— Но почему?

Ее губы были сжаты в тонкую нитку. Сейчас она представляла собой ледяную статую сдержанности и, казалось, отдалялась от своего гнева, замыкаясь в холодном безразличии. Только грудь быстро вздымалась, выдавая ее возбуждение.

— Не хочу усложнять отношения с родными, пока они не уехали в Лондон.

Она лгала. Причина была достаточно веской, но он ни на минуту не поверил. И готов был прозакладывать голову, что тут что-то другое.

Он медленно покачал головой:

— Нет, вы чего-то недоговариваете. В чем дело?

— Не знаю, о чем вы. Вам известно, что расстраивать моих родителей нельзя. Не хочу, чтобы кто-то помешал моим планам остаться здесь.

— Это часть правды. Но не единственная причина. Я слишком хорошо знаю вас, чтобы поверить.

— Вы смеете предполагать… — начала она, раздувая ноздри.

— Именно. Вы не хотите, чтобы кто-то узнал мое имя. Почему?

— Ладно, — выдавила она, впиваясь пальцами в обивку кресла. — Мой отец вызовет вас на дуэль, если узнает о вашем обмане.

— Он, разумеется, будет недоволен, но сомневаюсь, что вызовет меня на дуэль. В конце концов Ричард тоже участвовал в фарсе.

— Ошибаетесь. Дело не в фарсе, а в вас.

— Но при чем тут я? Вы никогда не говорили о том, как все кончилось, иначе Ричард обо всем узнал бы первым.

Эви покачала головой.

— Ричарда там не было. Зато был отец, и он все знает.

— Ради Бога, Эви, это было семь лет назад. Сомневаюсь, чтобы он вызвал на дуэль человека, написавшего дурацкое письмо. Тем более что в то время я был почти мальчишкой.

— Вы понятия не имеете о том, что он сделает. Папа презирает вас, а я не позволю его расстраивать.

— Презирает меня? Но я ничего не понимаю. Вы что-то утаиваете, я уверен. Что именно?

— Не ваше дело…

— Мое! Случилось что-то такое, что заставило вашего отца презирать меня! И даже если он знает про то чертово письмо, такая реакция выглядит очень странной.

— Да…

— Нет… Скажите, Эви, — умолял он, подступая еще ближе. — Что случилось?

— Я отправилась за вами! — вскричала она, яростно сверкая глазами.

— Что? — ахнул Бенедикт.

— Собрата сумку, оседлала лошадь и поскакала за вами.

Она повесила голову, отказываясь встретиться с его испытующим взглядом.

— Конюх побежал к отцу, когда утром моей лошади не оказалось в стойле, и папа помчался искать меня, гоня своего жеребца во весь опор. Я едва не погубила себя из-за глупой, ребяческой влюбленности.

Она подняла глаза, и он отметил, каким напряженным было ее лицо.

— Он был очень зол, но даже не накричал на меня. Потому что увидел, как сильно разбито мое сердце. Он обещал хранить мою тайну и следующие несколько дней не отходил от меня. Тогда я и начала проводить больше времени на конюшне вместе с ним. Это дало мне возможность сосредоточиться на ком-то, кроме Хастингса-предателя.

Бенедикт задохнулся. Хастингс-предатель? Никакие иные слова не могли ранить его более жестоко. Он хорошо знал, что такое предательство. Оно терзало и изводило его с той минуты, как слова Генри достигли ушей Бенедикта, менее недели назад прятавшегося в темном, окутанном туманом дворе Фолкстона.

Она выпрямилась и смело встретила его взгляд.

— Не хочу, чтобы папа знал о вашем присутствии здесь. Тогда он мгновенно бросится мне на помощь. Мне все равно, если он изобьет вас до полусмерти, но я не желаю, чтобы он снова держат меня около себя. И я не вынесу жалости в его глазах при каждом взгляде на меня.

Бенедикт изучал Эви, ее сведенные плечи и упрямые, измученные глаза. Все подсказывало ему, что он может утешить ее боль и обиду и успокоить душу, если обнимет и прижмет к себе. Выразит телом то, что не может сказать словами.

Но она не подпустит его к себе без веских причин.

И тут ему в голову пришла идея. Рискованная, но что ему терять?

— Я придержу язык, но взамен попрошу поцелуй, — тихо сказал он, не сводя с нее глаз.

Эви отпрянула словно от удара. Как он смеет говорить подобные вещи?! Только бессердечный негодяй может потребовать такого от леди! Особенно оскорбленной и преданной…

Холод, наполнявший сердце, вылился в слова:

— Вы уже получили свою цену, сэр. Сегодня ночью, если помните.

Он не поморщился. Не отступил.

— Теперь такова цена моего молчания, миледи. Только поцелуй заставит меня дать слово. Но если вы попытаетесь отделаться чем-то меньшим, я все расскажу вашему отцу.

Она поискала слова, способные проникнуть сквозь его толстый бесчувственный череп.

— Но зачем вам это нужно? Неужели вы недостаточно меня ранили? И я не преувеличиваю. Мой отец ненавидит вас за все, что вы сделали с его маленькой девочкой.

— В этом я не сомневаюсь.