тема этой статьи обязывает к определению ситуации “слов и вещей” в ведийской традиции, в частности в древнейшем и самом представительном ее памятнике — Ригведе (РВ).

Что и из каких источников известно о мире вещей, в котором жили ведийские арии во 2-й половине II и начале I тысячелетия до нашей эры, и в какой мере восстанавливается быт их в свете этого “вещного” мира? Прежде всего бросается в глаза, что в отличие от большинства великих культур древности (Египет, Двуречье, Малая Азия, Древние Балканы, эгейский и эллинский мир, Италия, Иран, Китай и др.), относительно, а иногда и весьма полно сохраняющих следы быта в его “вещном” освещении, ведийская культура с археологической точки зрения представляется в значительной степени немой, более того, — настолько немой, что один из виднейших специалистов в этой области всерьез вопрошает — “Возможна ли ведийская археология?”[355]. Немота ведийской археологии находится в резком противоречии с “красноречивостью” археологических свидетельств о значительно более ранней культуре городской цивилизации долины Инда. После гибели этой цивилизации примерно в середине XVIII в. до н.э. почти на 1200 лет, вплоть до Будды, растянулась эпоха, называемая “ведийской ночью”. Эта ночь, озаряемая вспышками творческого духа, вместила в себя столь замечательные достижения религиозного умозрения и поэзии, что никто не сомневается в величии ведийской культуры. Но ее создатели, как пишет современный исследователь, “кажется, не оставили на земле никаких следов”[356]. Конечно, этот вывод дан в слишком заостренной форме, и кое-какие следы все-таки остались, но он безусловно верен в том смысле, что перед нами действительно, если не уникальный, то крайне редкий случай великой культуры, которая археологически почти пуста и мнима. Скудость материальной, “вещной” культуры ведийских племен несомненна, хотя ведийская археология все-таки “не невозможна”[357], но для того, чтобы этот призрак получил свое более реальное воплощение, необходимо знать, где нужно искать эту его “плоть” и что она могла представлять собою. Следует согласиться с теми, кто считает, что шансы нахождения ведийских археологических материалов нужно связывать с Афганистаном, северным Белуджистаном, Джамму и Кашмиром, северным Раджастаном и что надежды на находки нужно основывать прежде всего на медных кладах (и их связях с культурами за пределами Индии) и на керамике, распространенной на территории Пенджаба, Харианы, северного Раджастана и западного Уттарпрадеша и относимой к первой половине II тысячелетия до н.э.[358] Рау подчеркивает, что ведийская археология не может рассчитывать на находку ведийских жилых строений из камня или кирпича, и отождествление находимых в определенном хронологическом слое могил и алтарей как ведийских возможно лишь в виде “счастливого исключения”. Жилища ведийских ариев представляли собой хижины, сделанные из дерева (прежде всего бамбука), соломы, звериных шкур, т.е. из очень недолговечного материала. Повозки, игравшие такую огромную роль в жизни ведийских племен, также изготовлялись из дерева, и лишь боевые колесницы имели металлические украшения и колесные ободья. Но металлические предметы (во всяком случае из золота, серебра и меди) обычно переплавлялись. Ведийские захоронения неизвестны, и если не считать редкие исключения и не вполне ясные случаи[359], то археологу пока волей-неволей приходится ограничивать ведийское весьма немногим — ямами от опорных столбов хижин и ямами для обжига горшков, выемками для плавки меди и формами для отливки, глиняными черепками и отпечатками следов скота на глине в местах его содержания, в загонах; в принципе могли сохраняться мелкие предметы из камня, обожженной глины, отчасти и из металла. Всего этого слишком мало не только для того, чтобы судить о ведийской материальной культуре, но и для того, чтобы хотя бы обозначить ее контуры. То, что осталось от этой культуры и может быть доступно археологам, относится чаще всего не к тому основному, что определяло быт ведийских ариев, но к его изнанке, “нулевым” следам, изъятиям, пустотам, которые некогда вмещали в себя нечто содержательное и “вещное”, но об этом “нечто”, к сожалению, приходится судить по ямам, выемкам, формам для отливки, отпечаткам следов. Не сами вещи, но их следы, намеки на них.

Конечно, это положение и вытекающая из него “несостоятельность” ведийской археологии или, вернее и все-таки, возможно, только пока, до какой-нибудь счастливой, можно сказать, чудесной находки, сомнительность, ненадежность и в лучшем случае крайняя скудость ведийской археологии не должна объясняться только недолговечностью, преходящестью, тленностью тех материалов, которые использовались ведийскими ариями для создания того мира вещей, где они жили. Эти свойства материалов, которые не принадлежали к сфере подлинно сущего (sät), но воплощали собой сферу не-сущего (â-sat) и потому неподлинного, “низкого”, разумеется, не могут рассматриваться как главная и конечная причина, ultima ratio призрачности ведийского вещного космоса. Скорее сама “слабость” и тленность материалов должна пониматься как следствие каких-то более фундаментальных причин-условий. Одна из них — тот образ жизни, который вели ведийские арии и о котором можно судить (и притом гораздо полнее и глубже, чем по археологическим данным) по ведийским текстам, хотя и они, кроме одного исключения (ритуальные вещи[360]), вовсе не ориентированы на сферу вещей и далеки от каких-либо амбиций в отношении “вещеведения” (веда “вещей”).

В ведийскую эпоху, особенно в ранний ее период, арии жили существенно иначе, чем позже, во вторую половину I тысячелетия до н.э. и тем более в I тысячелетии н.э., когда многочисленные и разнообразные источники подробно рисуют жизнь индийцев, особенно в городах, реже в деревнях. Прочные, рассчитанные на долгосрочную или даже постоянную жизнь поселения были неизвестны ведийским ариям. Они жили, скорее, на колесах, передвигаясь с места на место в сопровождении своих стад, нежели оседло, на одном постоянном месте; повозка была важнее дома, и даже не потому, что в ней они проводили столько же и даже больше времени, чем в “стационарном” доме, сколько потому, что сама повозка рассматривалась как “малый” дом, “малая” родина, где все было интимно связано с человеком и все было на век: постоянной была вечно передвигающаяся повозка, переменным был неподвижный дом. В повозке жили по традиции, привычке, желанию, в доме — в зависимости от обстоятельств, по нужде, для того чтобы обеспечить себе дальнейшую жизнь в повозке[361]. Не дом и оседлость определяли образ жизни, но передвижение в повозке и его возможности. Обычно день пути сменялся днем отдыха (yogaksema-), а на ночь повозки расставлялись так, что они образовывали круговое укрепление (“Wagenburg”, как называет это построение Рау), внутри которого находился скот. В таких случаях все имущество и весь быт помещались в повозках или около них, и, следовательно, ни имущество, ни сам быт не могли