Но ведь и свои собственные слова я не всегда могу воспроизвести.

Так и слова учительницы – то ли были, то ли не были.

33

Во втором сне она стояла у доски и выписывала какие-то изречения, отсылавшие к текстам Фрейда двадцатых годов. Доска была мягкой, податливой, как пластилин; Эльза Вайс не просто писала на ней, а беспрепятственно втягивалась в нее, словно в сосуд или в материнское чрево. Она могла лепить на ней и даже выпекать слова словно печенье. Играючи то ныряла, то выныривала из нее, пока доска вконец ее не поглотила; и тогда слова, поверхность доски и она сама стали единым целым, однородным веществом, из которого она появлялась и в котором растворялась, «вечным блокнотом»[28], запечатлевшим слова по образу ее и подобию; оно впитало все до последней капли, наделяя написанное уникальными значениями, позволяя вблизи наблюдать за тем, как возникают ее собственные смыслы, единственные в своем роде, принадлежащие только ей одной. Внезапно она разразилась неистовым хохотом – видимо, пребывала в веселом расположении духа и наслаждалась тихой гармонией, которую обрела со своим орудием труда. Начертания слов тем временем исказились и сморщились, скукожились, растворились, потеряв форму, так что нельзя было разобрать написанное. Я должна была их переписать и опасалась, что произойдет, если учительница задумает меня проверить; может, спишу потом у кого-нибудь, подумала я.

Урок проходил в старом кабинете моего отца. Это была переделанная под контору квартира на первом этаже жилого здания на улице Блох. Справа от входа располагалась просторная комната, в ее выкрашенных голубой краской стенах громоздилась библиотека. Вайс вела урок среди фолиантов с постановлениями суда; доской же служили правовые и административные уставы. Мы сидели или стояли напротив нее, там, где находились письменный стол, кожаное кресло и широкое окно, выходившее во двор с мусорными баками, – не помню, кем мы были и сколько нас было. По другую сторону от кабинета, в коридоре, ведущем к приемной, теснились уборная и кухонка, в которых давно не делали ремонт. Это была кладовка – пристроенное помещение, узкое и темное, влажное и затхлое в летние дни, холодное и гнетущее зимой, пахнущее так, будто на протяжении многих поколений впитывало в себя запах мочи, сырости и моющего средства. Через зарешеченную форточку виднелся задний двор, где дрались местные коты. Вайс яростно стерла с доски все написанное. Оставила нас в комнате и пошла в уборную. Мы расслышали звуки, сопутствующие кишечному расстройству. Мы стояли на месте как вкопанные. Она вышла, кипя от ярости: «Какая гадость».

Вайс казалась такой настоящей. Я видела ее так близко. Она появилась вновь так же внезапно, как исчезла, на расстоянии вытянутой руки от меня, будто сдаваясь, вручая мне себя, вверяясь моей воле, поспешно открываясь мне, чтобы я наконец поняла то, что отказывалась или не умела понять. И тут внезапная печаль нахлынула на меня при мысли, что я преследую ее, гоняюсь за ней, пытаюсь поймать ту, которая чуждается любого упоминания. Я знала, что она желает мне что-то сказать, что мне нужно понять нечто большее, чем ее самое. Как далеко я смогу зайти, насколько мне хватит смелости, где остановлюсь – сознательно или нет? Вайс дразнила меня и, возможно, хотела отговорить от этих поисков. Хватит, брось ты это дело. За эту черту переступать не следует. И еще: с этого момента даже не пытайся что-либо выдумать.

34

Я все еще не была уверена наверняка. «Возможно, это все-таки ошибка», – повторяла я про себя до тех пор, пока не добралась до ее могилы на кладбище в Холоне. Выцветшая от времени надгробная плита посерела, покрылась слоями грязи. Черные буквы, выгравированные на иврите и латинице, потускнели, подчиняясь неумолимому механизму саморазрушения, предписывавшему им однажды полностью слиться с камнем, в который превратится памятник безымянной, пропавшей без вести солдатке, прямой, вертикальный кенотаф безупречной формы. Мне пришлось вплотную приблизиться к надгробию, чтобы рассмотреть имена ее родителей, Шмуэля и Леи Блум. Их дочь Эльза, в замужестве Вайс, чье полное имя можно было прочитать лишь в списке пассажиров поезда, в буквальном смысле шагнула в мир иной с балкона – в воздух и вниз, к земле, – 28 марта 1982 года, в воскресенье, в нескольких сотнях метров от площади Рабина, которая в те времена еще именовалась Мальхей-Исраэль, спустя 38 лет после того, как они расстались в Коложваре. К тому времени она была уже просто Вайс, одинокой женщиной без имени собственного.

Надпись на могильной плите не содержит притяжательных местоимений. Ни «наша мама», ни «моя сестра», ни «наша учительница», ни «моя учительница». Ученикам не пристало приобретать места на кладбище для своих учителей. Материальные аспекты похорон – интимное дело семьи. В то время как на учеников по определению возлагается обязанность выбрать себе учителя, а когда его не станет, работать над своим спасением, беседуя с его тенью. Апостол Павел наказывал своим ученикам-христианам в Послании к Филиппийцам: «Итак, возлюбленные мои, как вы всегда были послушны, не только в присутствии моем, но гораздо более ныне во время отсутствия моего, со страхом и трепетом совершайте свое спасение»[29]. Апостол помогает своим ученикам расправить оба крыла. На одном они парят, выбирая учителя по образу своему и подобию. Но, размышляя о душе учителя, вобравшей в себя его знания, – как мало они запомнили из того, чему их учили, – чтобы вырасти и превратиться во что-то отличное от себя самих, другим крылом выравнивают свой полет.

Пока Вайс была жива, она не открыла ни единой двери. Захлопнула даже дверь гроба. Не приближайтесь, предупреждает выцветшая надпись, отгоняя визитеров. Ступайте прочь, не приходите сюда и меня не ищите, гласят ее последняя воля и несуществующее завещание, требуя невозможного: остаться безымянной под своим именем, остаться не-женщиной с женским именем, которое появилось прежде нее. Что завещают нам те, кто уходит без завещания, кто проходит свою жизнь и исчезает из нашей в одну ночь? Какой последний урок пытаются преподать?

Могила сказала мне: «Уходи». Могила меня прогнала. Не проронив ни слова, она поведала о женщине, которая не хотела, чтобы ее помнили, о женщине, которая не желала существовать ни в настоящем, ни в прошлом. Могила приказывала: «Найди другой путь». Должен быть другой путь. Я долго стояла над ней. Наклонилась, чтобы услышать. «Каждое существо неслышно вопиет, чтобы его прочли по-другому», – вот что я, как мне кажется, услышала.

Благодарность

Моим учителям и друзьям: