«макаров», в другой автомат. Он с силой вдавился грудью в колени, сплюснул в себе перханье, раздавил ожог, глянул заслезившимися глазами вверх — не появился ли там плечистый? И один ли он там?

Ему показалось, что по ту сторону взгорбка снова началось шевеление. Шатков замер, вытянул шею. Нет, плечистый тоже замер, не шевелился. Наступила короткая, очень зловещая тишина, которая случается оглушает человека хуже вселенского грохота, она молотком бьет не только в уши, в виски — колотится везде, во всем теле, в руках, под черепной коробкой, в груди, в животе, заставляет дрожать ноги. Эта оглушающая тишина способна сделать человека инвалидом. Хуже нет такой гнетущей тишины, она изматывает так, что нервы натягиваются до предела. Шатков почувствовал, что лоб у него стал мокрым от пота, хотя было холодно. Под лопатками тоже заструился пот.

Он задержал в себе дыхание и передвинулся на два шага вправо. Из тени не вышел — продолжал оставаться в ее границах. В это время сзади полоснула длинная автоматная очередь, все пули до единой, очень кучно, плюясь искрами и светящимся трассирующим дымом, легли в то место, где он находился всего несколько мгновений назад.

Стало понятно молчание плечистого — он обозначил Шаткова как цель, подсунул его под пулеметчика, под автоматчика, засевшего в кустах по ту сторону этой горной долинки, под всех других стрелков, подбирающихся сейчас к Шаткову.

Только вот почему так долго медлил, не появлялся автоматчик? Он ведь был ближе всех к Шаткову. Что его задерживало, пугало? В ту же секунду на противоположной стороне ущелья раздалась еще одна автоматная очередь — сухая, злая, короткая. Кто-то вскрикнул, с шумом повалился в кусты, о камни звякнул металл. Шаткова пробил электрический озноб, он дернулся и в тот же миг увидел на макушке взгорбка плечистого. В этот раз плечистый опередил Шаткова — ударил очередью в испещренный пулями пятак, засеченный им в прошлую вылазку: этот пятак он и засек, и запомнил, и обозначил Шаткова как мишень, и теперь решил внести свою долю в общий котел — докрошить Шаткова.

Шатков, не целясь, выстрелил ответно. За первым выстрелом сделал второй, потом третий — трех выстрелов было много, но Шатков не сумел сдержаться. Плечистый заорал: Шатков в него попал, ранил, скорее всего. Нет, недаром инструктор дядя Федя учил Шаткова стрельбе вслепую, ориентируясь только на звук — на свист, шепот, шорох, на тень в ночи, которую не распознать нетренированному человеку. У плечистого такого дяди Феди не было.

— Вот так… — удовлетворенно пробормотал Шатков и примерился, куда бы переместиться дальше.

На одном месте ему задерживаться было нельзя. Рано он радовался — плечистый неожиданно снова возник над взгорбком, и опять он оказался проворнее Шаткова — успел выстрелить раньше. Шатков от резкой, проколовшей его боли, закричал, но рот ему будто бы залепило чем-то горячим, левое плечо охватило жарким пламенем, он скорчился, почувствовал, как у него ослабли колени, ноги, все тело, перед глазами возникло красное кровянистое марево, и Шатков на несколько секунд перестал видеть.

Пистолет выпал у него из руки. Шатков слепо зашарил рукой по камням, нашел «макаров» и сунул себе за ремень. Ощупал пальцами плечо — под одеждой, под самими пальцами захлюпала, зачавкала кровь. Шатков, у которого перед глазами вновь начали проступать предметы — неясные, тусклые, переместился на несколько метров в сторону — ведь плечистый и тот, кто находился вместе с ним на взгорбке (раненый человек не может быть таким проворным, каким оказался плечистый, а Шатков точно ранил его), сейчас будут стрелять снова, они должны добить Шаткова, поскольку хорошо понимают: пока Шатков жив — он очень опасен, он будет огрызаться.

Размазав кровь, Шатков сунул руку под рубаху, нащупал дырку, саму рану. Обследовал ее пальцами.

Боль, сидящая в плече, обжигала, кровянисто туманила взор, а в самой ране боли не было. Шатков сунул руку за пазуху, в карман, где он с собою всегда носил прорезиненный индивидуальный пакет. Эта привычка вошла в него так же, как привычка носить с собою документы. Достал пакет, зубами надорвал полоску на резиновой оболочке, потянул за прочную капроновую нитку, раздирая пакет на две половинки.

Поморщившись, потрогал пальцами плечо. Входное отверстие было, есть ли выходное? Выходная дырка тоже имелась. Мысль о том, что пуля все-таки ушла, не сидит в нем, принесла минутное облегчение. Оголив ватный тампон, Шатков разделил его на две половины, одну половину наложил на рану впереди, другую сзади и кое-как, сверху косо, неловко комкая ленту пальцами, наклеил липучую полосу. Попробовал поднять руку. Рука пока слушалась. Но минут через десять она уже вряд ли будет слушаться, скорее всего, повиснет, как плеть. Это надо было учитывать.

«Если, конечно, меня к той поре не добьют окончательно», — холодно и равнодушно, будто о ком-то постороннем, подумал о себе Шатков.

В другом пакете, тоже резиновом, чтобы не попала вода, не попортила лекарства, лежали обезболивающие таблетки. Шатков сунул в рот сразу две штуки, разжевал, с трудом проглотил — они были сухими и горькими.

Все, сейчас боль отступит и тогда можно будет продолжать жить. «А зачем? — трезво и спокойно, будто дошедший до ручки следователь, ведущий дознание, спросил он себя. — Зачем жить-то? Каждого из нас с этим миром связывает тонкая нить, которая рано или поздно обязательно порвется…»

Шатков понял в который уж раз, что устал, очень устал, все наложило на него отпечаток: и то, что он давно не был на отдыхе, и то, что играл роль, которая, в общем-то, была ему противна, и то, что стрелял в людей, хотя последнее было самым легким — достаточно один раз переломить себя, а дальше все катится, как по маслу, и дальнейшее будет обычным примитивным повторением…

Усталость — первый признак этого. Ниточка, связывающая бытие с небытием, очень тонка и изнашивается быстро, стоит нажать чуть больше, потянуть малость сильнее — и она порвется, не выдержит.

В последней шифровке, которую он вытащил из тайника в подъезде Нэлкиного дома, сообщалось, что на связь с ним выйдет оперативный сотрудник капитан Потапов. А вот когда выйдет, где, при каких обстоятельствах, какой пароль назовет — не сообщалось. Только фамилия, звание, и, скажем так, цеховая принадлежность… И все.

— Эх, Потапов, Потапов, где же ты есть, Потапов? — горько кривясь лицом, прошептал Шатков. — Ты выйдешь на связь, когда меня уже не будет в живых…

Боль отступила быстро. Левая рука хоть и действовала, но плохо. Впрочем, держать автомат все-таки могла. Он передвинул пистолет под ремнем, переместил его назад, вспомнил, что