тот находится на боевом взводе, и недовольно поморщился: так и «пятую точку» недолго себе прострелить. Промашечка! Не вытаскивая пистолета из-за ремня, сдвинул флажок предохранителя, осторожно переместился к краю холма: слишком опасным был шум по ту сторону ущелья — кто-то упал, кто-то вскрикнул, что-то звякнуло о камни. У каждого звука мог быть десяток источников. Шатков аккуратно выглянул из тени.

Неужели его окончательно взяли в кольцо? И теперь кольцо это сжимают? Вон мелькнула одна тень — темное в темном, движение воздуха в воздухе, вон мелькнула другая тень… Шатков не сдержался, зло сплюнул на камни.

Хотя сама площадка была пуста, Николаев, как всякий грамотный стратег, собою не рисковал, боем руководил из пещеры. Шатков передернул затвор автомата, спиною прислонился к камню, поерзал немного, устраиваясь поудобнее, и начал ждать.

Надо было бы уходить, но Шатков не уходил, ждал. И вообще он понимал, что уйти ему не дадут — это, во-первых, а во-вторых, он еще не окончил бой.

Наверху послышался шорох, Шатков вгляделся: что там? На макушке взгорбка стоял плечистый и напряженно всматривался в темноту, выискивая Шаткова. Неужели пули Шаткова ничему его не научили? Или это был не тот плечистый дядя, которого он подстрелил, а другой — тоже плечистый и приметный?

Плечистый пошарил глазами, Шаткова не нашел, прислонил ладонь ко лбу, чтобы лучше видеть. Шатков положил автомат на колени, вытянул из-за ремня пистолет. Плечистый наклонился над темнотой и выкрикнул:

— Его нет здесь, ушел! Или убитый в канаве лежит. Я в последний раз когда стрелял, попал в него.

— Не может быть, чтобы был убит — ты ранил его, а не убил, это тертый калач, — донесся голос из-за взгорбка.

Шатков прислушался: знакомый голос или нет? Голос был незнакомый. Шатков поднял пистолет и два раза выстрелил в плечистого. Обе пули попали в него, подбили тяжелое тело, плечистый приподнялся над взгорбком, закричал надтреснуто, страшно, спиной рухнул на камни и с грохотом скатился вниз.

— Вот и рассчитались, — беззвучно пробормотал Шатков, — один — один! — Он до крови прикусил зубами нижнюю губу, темнота перед ним сделалась красной, горячей, ее надо было разредить, убрать кровянистость, сбить чем-нибудь резким — болью, ознобом, жарой, холодом.

— Ты что, ты что? — слезно закричал невидимый человек, прячущийся за взгорбком (Шатков отметил: «Еще один за мной охотится!») — Что с тобой?

— Ничего особенного. Насморк, — кусая нижнюю губу, усмехнулся Шатков. — Вот душман, ничего не понимает. Душок, одним словом.

Красная пелена перед глазами разредилась, стала немного видна дорога — и вообще сделалось виднее, это подсвечивала луна, скрытая облаками. — Шатков снова взялся за автомат, пистолет заткнул за ремень — обойма в нем была пуста.

— Петя-тя! — что было мочи, заставив вздрогнуть звезды, заорал по ту сторону взгорбка «душок», заприхлебывал звучно: — Петя-я!

— Капец твоему Пете! Понеслась душа в рай, лапками засверкала, — Шатков внимательно следил за противоположным краем дороги, за темной непроглядной грядой кустов, прочно вцепившихся корнями в дряхлый склон. Что-то там происходило, но странное дело — опасности он не чувствовал. Как не чувствовал опасности и со стороны «душка».

В человеческом организме заложен некий очень чуткий механизм, позволяющий распознавать беду за три версты: вроде бы все спокойно, безмятежно, ан нет — душа неожиданно настораживается сама собою, тело — тоже само по себе, — ищет защиту, а руки тянутся к какой-нибудь дубине.

Вдруг раздался выстрел, в кустах кто-то закричал. Шатков одной рукой поднял автомат.

— Они чего, передрались друг с другом?

Подбитый закричал еще сильнее, крик этот оборвал второй выстрел, кусты дрогнули, послышался треск, из цепкой притеми вывалилась фигура с безвольно сбитой набок головой — это был мертвый человек, мертвые всегда отличаются от живых, безвольно выкинул перед собой вялые, словно бы ставшие бескостными руки, через что-то перелетел и унесся в кусты, родив шум, хряск, взбив рой сухих, видимых даже в слабом свете листьев.

Следом из кустов ловко выпрыгнул худой, словно бы по-детдомовски недокормленный паренек-школяр — Шатков мигом узнал его и взял на мушку, но стрелять не стал — что-то удержало его. Школяр дал из автомата очередь по лампам, включенным на площадке, погасил две и, давясь собственным дыханием, прокричал Шаткову:

— Не стреляй, я — Потапов!

— Вот те раз!

У Шаткова внутри все ослабло, словно обрезало некий нужный зацеп, подбородок задергался сам по себе — меньше всего он ожидал, что Потаповым окажется Гимназист.

Гимназист дал еще одну очередь по фонарям, погасил третий светильник, в Гимназиста в ответ выстрелили сразу с двух сторон, он споткнулся, полетел кубарем на землю, но автомата из рук не выпустил, просипел, давясь пылью, землей, какой-то дрянью, мгновенно забившей ему рот:

— Я — Потапов! Я — По…

Высунувшись из-за среза, Шатков сощурил глаза — как ни странно, ослепила темнота, выходит, лампы, зажженные на площадке, не были такими уж слепыми, — дал короткую очередь из автомата, прикрывая Гимназиста, потом дал другую, Гимназист благополучно докувыркался до него и растянулся у ног. Шумно задышал.

— Ты Потапов? — все еще не веря тому, что слышал, спросил Шатков.

— Я Потапов, я, — прохрипел Гимназист, выплевывая изо рта клейкую грязь. — Тьфу, все губы залепила! Я — Потапов!

— Я же тебя чуть не убил! А если бы я выстрелил?

— В нашем деле всякое бывает. И такое тоже. Ну что, воевать будем или покатим пулемет на выход?

— Спокойно уйти нам не дадут. Да и плечо у меня пробито.

— Жаль, — вздохнул Гимназист. — А насчет убить, ты и раньше хотел это сделать, только задерживался чего-то…

— Верно. Что было, то было, — помедлив немного, сознался Шатков.

Плечо ныло, отзывалось болью во всем теле, даже пальцы ног, и те, кажется, начали болеть. Пошевелившись неловко, Шатков застонал, передвинул автомат, лежащий на коленях, и забрался в карман за пакетом с лекарствами. Снова проглотил две таблетки, затих, будто бы чего слушая.

— Ты наш или соседский?

Гимназист насчет «соседского» все понял, усмехнулся:

— Соседский.

«Соседскими» у Шаткова были чекисты, «соседи» по профессии. Сотрудники «конторы глубокого бурения».

— А чего ж тогда дал Семенова прикончить? Зверское убийство. — Шатков почувствовал, что где-то внутри, в глубине вновь родился стон, он выбил его беззвучным кашлем в кулак.

— Напрасно ты считаешь, что Семенов наш, — отдышавшись, Гимназист поднялся на четвереньки, выглянул из-за камня. — Хорошо, что здесь камней много, есть куда голову ткнуть.

— А чей же он, если не ваш?

— Не наш Семенов, не наш… Он — их! Это — человек Николаева.

— Как так?

— Мы ему на квартиру наше удостоверение подкинули. С его фотокарточкой. Остальное — дело техники и ума… Ловкость рук