Когда открылась дверь в комнату казни и Анна увидела старушку Искру (так шуточно называли электрический стул), ноги у нее подкосились. На этом стуле еще никогда не сидела женщина. «Пожалуйста, не надо. О мой мальчик. Подумайте о моем мальчике. Неужели никто, совсем никто не придет и не поможет мне?» – кричала она, оглядывая присутствующих, которые явно ничего не могли сделать. В комнате присутствовали священник, трое врачей и охваченные ужасом журналисты. «Неужели никто мне не поможет? Кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь. Никто меня не спасет?»

Перед лицом смерти Анна Хан всегда проявляла крайнее хладнокровие. Она смотрела на обессилевшего старика, лежащего в собственной блевотине и отравленного ее собственной рукой, и спокойно заявляла, что едва его знает.

Она относилась к смерти так легко, словно это лишь очередная мелкая афера вроде подделанных документов, фальшивых чеков или украденных колец.

Но теперь, когда смерть смотрела прямо ей в глаза, Анна не могла этого вынести. Пришлось силой усаживать женщину на электрический стул, пока та вырывалась и кричала.

Охранник прикрепил один электрод к выбритому участку кожи на ее голове, а второй – к обнаженной икре. Когда Анна встретилась взглядом со священником, охранник надел ей на лицо черную кожаную маску. Священник попросил ее повторять за ним слова молитвы «Отче наш», и она со слезами повиновалась. Некоторые из журналистов повторяли молитву вместе с ней. Она запнулась на строке «Не введи нас во искушение, но избави нас…», Трое охранников нажали на три кнопки, и по ее телу пробежал электрический ток. Со слов одного из журналистов, звук напомнил «бенгальские огни четвертого июля»[20]. Ее тело слегка приподнялось, а большие пальцы рук развернулись.

После врачи удостоверились, что сердце больше не бьется. «Я удивлен, что она сломалась, – сказал начальник тюрьмы. В глазах у него стояли слезы. – Я думал, она сохранит хладнокровие».

Анна много лет оставалась хладнокровной, но со смертью в хладнокровии тягаться не могла.

Начальник тюрьмы отметил: за всю историю тюрьмы не было ни одного заключенного, кто испытывал бы перед электрическим стулом такой же ужас, как Анна Хан.

Соловей

Оум эль-Хассен

Марокканская танцовщица Оум эль-Хассен в какой-то момент пошла по скользкой дорожке и стала плохой девочкой. Плохой – не в смысле дерзкой, чарующей и бесстыдной. А по-настоящему плохой: злой, бессердечной и непостижимой. Она начинала красавицей-артисткой, но в конце ее ждало публичное унижение, а некогда привлекательное лицо теперь скрывала белая вуаль. О ее суде в Фесе сообщали даже самые крошечные американские газеты вроде «Сан-Антонио Лайт» и «Ошкош Дэйли Нортвестерн», которые с придыханием писали: известная североафриканская красавица – самая жестокая женщина в мире. Вот только проверять факты на достоверность не спешили. Она была красавицей и чудовищем в одном флаконе, поистине непостижимой загадкой. Только ее историю всегда рассказывали другие.

Оум эль-Хассен, выступавшая и прославившаяся под псевдонимом Мулай, родилась в 1890 году в «белоснежном и ослепительном» Алжире, прибрежной столице одноименной страны. Она росла неземной красавицей и талантливой танцовщицей, а в двенадцать лет стала проституткой. Прошло совсем немного времени, и ее начали превозносить как «самую красивую танцовщицу кабаре в Северной Африке».

Хотя социальная роль была заведомо уязвимой, Мулай смогла обернуть ее в свою пользу. Она замечала тех, кто стоял у власти, и охотилась за расположением этих людей. На рубеже веков Алжир являлся частью Французской Северной Африки, и потому Мулай боготворила французов, в особенности французских солдат. Впоследствии кто-то из журналистов напишет: «Французскую и ее собственную кровь связывали узы дикой дружбы», а Мулай, судя по всему, дала себе клятву ложиться в постель только с членами французской армии. Солдаты, конечно, ценили ее преданность, однако не просили о ней. Женщина могла быть предана армии, но армия редко выказывает преданность женщинам.

Спустя годы французская писательница Колетт мрачно заметила, что, не будь Мулай такой умной и проницательной, ее жизнь развивалась бы по старому печальному сценарию, в конце которого миловидную проститутку находят мертвой в канаве. Однако Мулай не суждено было стать одной из «неясного и страшного числа» мертвых девушек. Она знала: в ее работе насилие неизбежно, а потому сама встала на сторону насильников.

Тысяча французов

Мулай обладала железной деловой хваткой и к двадцати годам уже управляла популярным борделем в Фесе. Здесь она занимала французских офицеров и важных городских чиновников «весельем, роскошью, юными танцовщицами, прекрасными берберскими женщинами с упругой кожей, непостижимыми шлю[21], покорными дочерями Юга». (Это описание составлено французским журналистом и, пожалуй, позволяет понять, как офицеры взаимодействовали с танцовщицами Мулай: выбирали самых приглянувшихся из обезличенного и лишенного человеческого достоинства ассортимента.)

Хотя ее личная жизнь по большей части остается загадкой, нам известно, что однажды она была влюблена.

Пять лет она прожила с французским полковником и в какой-то момент родила ему дочь, которую, впрочем, отправила к сестре в Алжир. В целом ее жизнь складывалась неплохо. Она была богата и пользовалась уважением. И это лишь начало.

30 марта 1912 года марокканский султан Абд эль-Хафид в тайне от жителей Феса подписал Фесский договор. Согласно этому документу, над Марокко устанавливался французский протекторат, и марокканские националисты были возмущены подобным предательством. Пару недель они молча варились в своем негодовании, и, по воспоминаниям очевидцев, воздух в эти дни был «тяжелым от нависшей угрозы». 17 апреля марокканские войска восстали против французских командиров, а затем «высыпали на улицы Феса, готовые расправиться со всеми европейцами, что встретятся им на пути».

Это была настоящая кровавая бойня. Когда бунтовщики заполонили улицы, Мулай отвернулась от соотечественников и спрятала у себя в борделе тридцать французских офицеров. Когда протестующие принялись колотить в ее дверь, намереваясь обыскать здание, Мулай встретила их с пистолетом. За попытку сопротивления она получила пулю в руку, но в отместку застрелила одного из бунтовщиков. В тот день, пока французские офицеры дрожали от страха в задних комнатах борделя, на улицах было убито более семисот человек – в основном марокканцев.

А за океаном американская пресса с театральным пафосом рассказывала более живописную версию истории. В газетах Штатов утверждалось, будто Мулай замаскировала офицеров под проституток: сбрила им усы, покрасила кожу в цвет потемнее, нанесла макияж, надела на них парики, тюрбаны и шелковые халаты и сунула в руки веера, за которыми они могли спрятать свои мужественные лица. Затем рассадила их в