Мохаммед Бен Али, уже пытавшийся во всем признаться полиции, на суде молчать не собирался. Он даже вышел в переднюю часть зала суда и разыграл сцену убийства на глазах возмущенной и заинтригованной публики. По словам Бен Али, когда ему и Мулай надоело пинать и бить Шерифу, они надели на шею девушке гарроту[24]. Затем взялись за противоположные концы шнура и стали медленно, терпеливо тянуть. После расчленили ее, «варили останки двадцать четыре часа, чтобы сделать их неузнаваемыми», а затем положили в корзину с пахучими травами. Но все-таки с телом они поступили крайне неосмотрительно. Мало того что им не удалось изменить вид останков до «неузнаваемости», так они еще и не удосужились спрятать корзину как следует. Изувеченное тело больше не могло приносить им деньги, а потому ровно ничего для них не значило.

Надлежащим образом

Свидетелей обвинения было предостаточно, но больше всего жалости вызывали истощенные дети, которых вытащили из заточения за стеной. Публика в зале суда была поражена их худобой и животным страхом (одна из девочек, заметив в зале Мулай, разразилась жутким криком). Вот только никто не ожидал, что этим детям, которые могли наблюдать за всеми зверствами через трещину в стене, оказалось совершенно нечего сказать. Их так морили голодом, над ними так сильно издевались, а они едва могли формировать воспоминания, не говоря уже о том, чтобы по команде возвращаться к ним и обрабатывать. «Совсем ослабшие, они еле шепчут, тихо воют», – писала Колетт. Когда несчастных спросили, почему они не попытались бежать, те отвечали: «Мы об этом не думали» или «Это было невозможно, мы были слишком слабы». Колетт довольно черство заметила, что воспринимает их как «милую скотину, но такую, чья непроницаемая и сокрушительная глупость совершенно омерзительна».

Пока читаешь материалы судебного разбирательства, создается ощущение, что дети были словно чистые листы. Месяцы пыток их «стерли» до нуля. После спасения самые тяжелые из них весили не более тридцати килограммов. «Жертва ли он? Разумеется, – писала Колетт о единственном в этой компании мальчике, тринадцатилетнем Дриссе, который на трибуне свидетеля задыхался и дрожал как осиновый лист. – Однако жертва без памяти. Он позабыл темницу, вшей, зуд, голод и пытки».

Было совершенно очевидно: Мулай презирает этих юных свидетелей, когда-то работавших на нее.

Колетт внимательно наблюдала и заметила: Мулай совершенно не тяготило чувство вины за то, как она с ними обошлась. Для женщины насилие было естественной частью знакомого ей мира. Только так можно управлять борделем. «Какими словами или образами можно объяснить Оум эль-Хассен, что именно мы подразумеваем под жестокостью? И как могла эта женщина, обвиняемая в убийствах и пытках, убежденно твердить о собственной невиновности?» – вопрошала Колетт. Судя по всему, Мулай полагала, будто проститутки, появляясь на публике, должны знать свое место. Ее до глубины души потрясли дрожь и стенания бывших постоялиц. «Поручите эту визжащую девицу Оум эль-Хассен, и уж она-то сможет воспитать ее надлежащим образом, – писала Колетт, пытаясь представить мысли Мулай. – Методика включает пытки, голодание и периодическую изоляцию».

Поведение Мулай свидетельствует о том, что она до безумия серьезно относилась к соблюдению правил. При этом не каких-нибудь, а французских. Она прилежно сообщила о восстании, как малолетняя ябеда. Она подслушивала разговоры работниц и следила, чтобы те следовали простым инструкциям: удовлетворять клиентов и не пытаться сбежать. Но упование на правила обрекало ее на неудачу, поскольку игра, в которую она играла, была жульнической.

Исследовательница Марния Лазрег пишет: «Колониальные взгляды на проституцию отличались не только преднамеренным пренебрежением тем фактом, что колониализм способствует процветанию, а в иных случаях даже прямо поощряет эту деятельность, но и постоянным стремлением объявить проституцию признаком низких моральных стандартов среди местного населения». Да, французские солдаты какое-то время обеспечивали Мулай деньгами, однако никогда бы не признали ее полностью своей. Она была слишком грязной.

С чем связана эта одержимость правилами? Неужели Мулай искренне верила в систему колониализма? Или ее преданность была холодной и расчетливой? Ну, знаете, как ставка на победителя. Кажется, она поставила на французов, руководствуясь дальновидными соображениями: она поможет им сейчас, а потом они помогут ей. Но какая все-таки рискованная затея – рассчитывать на лояльность нации-колонизатора.

Всю жизнь положение Мулай поносили как сверху, так и снизу. Она была колонизирована и в то же время являлась колонизатором. В 1933 году, через несколько лет после того, как Мулай предупредила своих французов о восстании, один журналист сетовал на положение среднестатистической марокканской женщины, «застрявшей в средневековой рутине» и, «не умея ни читать, ни писать, сидевшей взаперти в своем доме». Сравните это с историей Мулай. Она не сидела взаперти. Она сама была тюремщицей. Она получила свободу от дома, но приняла – слишком безоговорочно – иную систему угнетения. Хотя сама не попала в это «неясное и страшное число» мертвых девушек, женщина все-таки внесла свой вклад в это число.

В экономике плоти, где все живут друг за счет друга, невольно возникает жуткий вопрос: неужели жизнь относительной свободы (Мулай) можно купить только за счет жизни кого-то другого (Шерифа)? В таком случае насилие кажется неизбежным в математическом смысле: устрашающее уравнивание сил.

Несколько человек дали показания по поводу характера Мулай, или, если точнее, степени ее благопристойности. И это отлично работало в ее пользу. Если бы она была приличной женщиной и хозяйкой приличного дома, разве ее осмелились бы хулить? Ведь приличную женщину никто не станет казнить, разве нет? Самое жестокое разочарование Мулай испытала, когда поняла: никто из любимых офицеров не пришел высказаться в ее защиту. Некоторых вызывали в суд, но ни один из бывших клиентов или любовников не торопился рассказать, какая она хорошая и как для них важна. Вполне возможно, это было величайшее предательство в ее жизни, и, осознав это, она зарыдала в свой белый шелковый платок.

Белые шелка

На протяжении всего судебного процесса Мулай критиковали в прессе. Все обсуждали жестокое увядание ее красоты, подчеркивая, что раньше она была красивой, талантливой и популярной, а теперь злоба разъедала ее изнутри и «некогда эффектная» куртизанка совсем испортилась. Выдвигались даже предположения, что упадок красоты связан со все растущей жестокостью. «Утратив очарование, она открыла публичный дом», – несколько надменно заявляли в газете «Ошкош Дейли Нортвестерн».

Наиболее полное представление о внутреннем мире Мулай дает холодный, но прекрасно написанный репортаж Колетт. Только нужно помнить: хотя она много часов просидела рядом с убийцей и наблюдала за сложной игрой эмоций в ее глазах,