Заключенные жили в одном бараке. Напротив моего медпункта стоял дом начальника лагеря, на первом этаже которого находился рабочий кабинет, комната и кухня. В верхней части жили охранники НКВД, их начальник занимал отдельную комнату.

По правде говоря, в сельхозе охрана была практически не нужна: большинство заключенных были с небольшими сроками и имели пропуска, позволявшие передвигаться по острову без охраны. Более того, работники хозяйства считались государственными служащими, поэтому им было позволено жить отдельно от уголовников. Только один «политический» ветеринар был вынужден жить в бараке вместе с ними. На время больших полевых работ сюда, в качестве подкрепления, пригоняли из 2-го лаготделения заключенных, которые трудились здесь до осени, а потом возвращались в свой лагерь. Состояние их здоровья, подорванного пеллагрой и цингой, было весьма плачевным. Иногда они находили полугнилые картофелины от прошлогоднего урожая, мыли их и ели, посыпая солью. Работая в лесу, они собирали и тут же поедали грибы, почти у всех вызывавшие рвоту. Мне приходилось делать им промывание желудка. Но я не могла дать этим работникам освобождение от работы, так как у них была нормальная температура. Эти бедолаги с опухшими ногами и деформированными связками испытывали невероятную физическую слабость. Неудивительно, что они падали от истощения, ежедневно проходя двенадцать километров, чтобы добраться до места работы – болота, куда их отправляли косить и собирать густую траву. Собранную траву они относили на опушку леса и складывали для просушки. Мучительно страдая от пеллагры, эти несчастные работали часами, стоя по колено в воде и питаясь одной лишь урезанной лагерной пайкой. Я сочувствовала страданиям этих людей, но тем не менее была вынуждена выполнять распоряжения начальства и отказывать им в освобождении от работы. Я плакала от стыда и отчаяния, но они, видя мое положение, задыхающимся голосом говорили мне:

– Ничего, детка… Сегодня я еще постараюсь выдюжить…

Потрясенная, я наблюдала за тем, как они уходили от меня, еле держась на ногах. Я чувствовала себя причастной к преступлению, совершаемому советской властью, для которой человек не существует, никогда не существовал и никогда не будет существовать. Женщин – а их в лагере большинство – мне было жальче всех. Отправлять их на работу в воде в период месячных было самым настоящим и отвратительным преступлением, но НКВД, очевидно, игнорировал физиологическую слабость женского организма или же полагал, что такие мелочи не играют большой роли для будущего СССР. Однако я настаивала на том, чтобы начальник лагеря Пономаренко оставил в моем распоряжении несколько легких видов работ, например в теплицах, куда я могла бы определять пациентов послабее. Но все эти привилегированные места сохранялись за несколькими женщинами. Лагерное начальство считало их более достойными, и спорить по этому вопросу было бесполезно.

Настроенная на борьбу, я попросила Стрепкова обратиться к лагерному начальству с просьбой увеличить рацион заключенных, особенно во время работ на болотах. Кроме того, я умолила его, чтобы он попросил опера дать мне пропуск для свободного передвижения по острову. Я хотела знать, какие работы поручают больным зэкам, находящимся на моем попечении. Стрепков сказал мне, что опер Диругов, услышав о моих просьбах, попросил передать, что если мне не нравится мое нынешнее положение, то он с удовольствием вернет меня обратно в лагерь, и посоветовал больше не досаждать идиотскими просьбами.

Однажды в июле 1944 года меня разбудили посреди ночи: Пономаренко приказал незамедлительно устроить проверку в бараке для заключенных по случаю приезда Львова и Диругова. Проверка прошла без происшествий, заключенные делали вид, что спят, несмотря на то что оба начальника устроили страшный шум, чтобы на них обратили внимание. Львов и Диругов стали регулярно приезжать по субботам на утиную охоту на побережье Белого моря. После охоты они отправлялись в рыбачий домик кушать уху под водочку.

У меня было очень много работы, но даже она не помогала мне заглушить ужасную тоску, и каждое утро я отмечала крестиком прошедший день. Мне доставляло удовольствие раз в неделю считать, сколько месяцев, недель, дней и часов мне осталось до выхода на свободу. Еще четырнадцать месяцев…

В августе администрация Ягринлага посчитала, что наш сельхоз не приносит ожидаемой пользы. Зная об этом, Пономаренко стал тщательно за мной следить, упрекая в излишней жалости, когда я освобождала заключенных от работы. Однажды утром, войдя в свой кабинет, где меня ждали больные, я увидела там толпу вольнонаемных врачей, которые попросили показать им журнал освобождения от работы. Вслед за ними вошел Пономаренко и посоветовал проверить по регистрационному журналу тех, кого я только что освободила от работы: троих мужчин и трех женщин. Врачи честно отнеслись к своим обязанностям и не только одобрили мою инициативу, но и решили госпитализировать еще двадцать пять заключенных. Все это вызвало большое неудовольствие Пономаренко, по требованию которого и была устроена проверка. Чтобы снять с себя ответственность, он сообщил оперу, что если сельхоз не будет выдавать ожидаемые показатели, то виной тому будет зэчка Сенторенс, за деньги освобождающая заключенных от работы.

Начальник лагеря Пономаренко – один из самых ничтожных людей, какие мне когда-либо встречались в советских лагерях. Ему было около пятидесяти, и, несмотря на тучность, он выглядел еще неплохо. В Ягринлаге он в свое время сам отсидел пять лет по уголовной статье. Когда он вышел из заключения, руководство НКВД тут же взяло его к себе на службу. На первый взгляд Пономаренко даже вызывал симпатию. Довольно образованного, его можно было даже принять за интеллигента, но это был абсолютно аморальный тип, безжалостно относившийся к своим бывшим солагерникам. Я вспоминаю, например, как однажды, когда я обратила его внимание на ужасное физическое состояние заключенных, он цинично напомнил, что мне не стоит забывать, где я нахожусь и что эти люди являются врагами советской власти. Он готовил себе вкусные блюда, обкрадывая больных пеллагрой и урезая и без того скудный паек заключенных.

В 1942 году Пономаренко, в то время возглавлявший КВЧ, присвоил себе целую партию картофеля. Тогда начальство закрыло на это глаза, так как дорожило столь ценным кадром, но после приезда врачей стало ясно, что противодействие начальника лагеря моей работе привело к тому, что сельхоз лишился дополнительной рабочей силы. Руководство припомнило ему историю с картошкой, и в октябре 1944 года Пономаренко снова арестовали. Во время обыска в его комнате НКВД обнаружило запасы американских продуктов.

На место Пономаренко был назначен заключенный из 2-го лаготделения, бывший начальник учетно-распределительного отдела, неоднократно судимый Александр Богданов. Это был двадцатипятилетний, не по возрасту седой парень. В отличие от своего предшественника Богданов всегда становился на сторону заключенных. Я, разумеется, воспользовалась этим, чтобы попросить его до наступления зимы отправить в центральный лазарет самых беспомощных пациентов, заменить их здоровыми работниками. Александр договорился о приезде новой медицинской комиссии в Ягры. Врачи увезли от нас сто пятьдесят больных заключенных, взамен мы получили дезертиров-красноармейцев, радовавшихся возможности дождаться конца войны в безопасном месте на берегу Белого моря.