Начиная с сентября я буквально не находила себе места. Я думала об освобождении – ничто больше для меня не имело значения. Даже Львов уже не вызывал у меня чувства страха. Впрочем, он по-прежнему практиковал свои ночные визиты, доставлявшие ему особенное удовольствие. Я уже не вставала с кровати, притворяясь спящей, когда он открывал дверь моего кабинета. Он не настаивал. На следующее утро начальник лагеря приказал мне натопить баню и приготовить чистое белье для сотни человек, освобождавшихся по приказу из Москвы на основании статей 93 и 93–113 об амнистии для красноармейцев, дезертировавших во время войны, и уголовников, приговоренных к срокам не выше трех лет. Когда эти заключенные, вернувшись с работ, узнали о предстоящем освобождении, их на мгновение охватил ступор, сменившийся неописуемым взрывом. Одни орали, другие пели, но большинство плакали. Эта сарабанда длилась всю ночь. К утру порядок восстановился, и, когда амнистированные уехали, их менее везучие солагерники вновь отправились в поля и болота с безропотной покорностью, присущей русскому народу.

Зима в тот год пришла очень рано – в октябре. В сельхозе уже оставалось не более пятидесяти заключенных. Наступили холода, а шторм на Белом море, казалось, никогда не закончится. Весь день я сидела у окна, наблюдая за тем, как снег заметает дорогу, ведущую в Молотовск, к свободе. Температура в моем жилище была настолько низкой, что я не могла лечить больных. Смирнов отказался отапливать помещение. Чтобы как-то отвлечься от ожидания, я стала интересоваться ценами в том мире, который я покинула восемь лет назад. Узнав, что на черном рынке хлеб стоит сто двадцать пять рублей кило, картофель – сто рублей, я спрашивала себя, что мне нужно будет предпринять, чтобы не умереть с голоду.

Еще больше пяти дней! Четыре, три… 1 ноября 1945 года я с изумлением получила распоряжение начальника учетно-распределительного отдела о моем переводе в шестую бригаду. Похоже, что приказ исходил от Смирнова, который таким образом решил меня занять работой под предлогом, что я ничего не делаю. Я взорвалась от ярости. Невзирая на риск (до моего освобождения осталось всего три дня), я впервые за восемь лет отказалась идти работать, и меня немедленно вызвали к начальнику лагеря. Он спросил о причинах моего отказа.

– Сегодня вечером или завтра утром я освобождаюсь и уезжаю из Ягр и имею право требовать для себя один выходной! А вы решили в последний день поиздеваться над зэчкой, полностью отсидевшей свой срок, у вас нет сердца, что ли?

Разъяренный, Смирнов пошел за энкавэдэшником и потребовал посадить меня в штрафной изолятор до моего освобождения. Но офицер не растерялся и спросил:

– По какой причине ее наказали?

– Отказ от работы.

– Какой работы?

Когда Смирнов объяснил ему, в чем дело, начальник охраны заявил, что он меня не задерживает, так как медсестра может менять работу только по распоряжению медицинского начальства из Молотовска. Так я выиграла последний бой со Смирновым.

Я думала, у меня будет разрыв сердца, когда узнала, что завхоз сельхоза передал Смирнову приказ о моем освобождении и о переводе во 2-е лаготделение. Стрепков распорядился, чтобы до тех пор, пока мне не найдут замену, мои обязанности выполнял ветеринар.

2 ноября, в три часа дня, под конвоем офицера НКВД я покинула остров Ягры. Передав меня начальству 2-го лаготделения, он пожал мне руку, пожелал доброго здоровья и удачи в будущей жизни. 3 ноября, в семь часов вечера, начальник отдела по освобождению заключенных отвел меня в 1-е лаготделение. Там меня сфотографировали и посадили в камеру до трех часов дня 5 ноября. Мне дали подписать бумагу, где говорилось, что я не имею права покидать Молотовск без специального разрешения НКВД Ягринлага, и передо мной открылись ворота лагеря. Я была свободна.

Оказавшись снаружи, я сделала несколько шагов и остановилась в полном изнеможении. Восемь лет я ждала этого момента. Я выдержала голод и холод, и теперь я свободна, свободна, свободна!

Слезы хлынули из моих глаз…

Не успела я выйти из лагеря, как какая-то женщина в форме НКВД подошла ко мне и сказала, что уполномочена следить за моими первыми шагами и обязана помочь избежать ошибок. Она привела меня в отделение милиции, где я получила паспорт с роковой 39-й статьей. Эта статья просто расширяла пространство моей тюрьмы, она запрещала мне жить как по-настоящему свободный гражданин и быть хозяйкой своей судьбы. Вместе с паспортом мне выдали справку следующего содержания:

Из отделения милиции я в сопровождении своего ангела-хранителя отправилась в бюро по трудоустройству при НКВД города Молотовска. Там я узнала, что Стрепков устроил меня в Дом младенца во 2-м лаготделении. Я должна была приступить к работе 9 ноября. В бюро мне выдали восемьдесят рублей (все, что я заработала за восемь лет подневольного труда) и продуктовый паек на пять дней – 600 г селедки, 1200 г хлеба, 100 г сахара, – освободившимся из лагеря полагались временные продуктовые карточки, возобновляемые каждые пять дней. После всего этого мне нужно было заполнить и подписать ворох бумаг, обязывающих меня молчать о том, что я могла видеть и слышать в лагерях, – за разглашение сведений об администрации НКВД мне пришлось бы отвечать перед органами госбезопасности. Наконец, в бюро пропусков мне выдали пропуск на территорию лагеря.

В семь часов вечера, уже выйдя из помещения, я сообразила, что оставила продуктовый паек в бюро по трудоустройству. Я кинулась туда, чтобы забрать свое добро, но в бюро уже побывало столько людей, что мой хлеб пропал. Для меня это была настоящая катастрофа. Не зная, где переночевать и поесть, вся в слезах, я уселась, как дура, на улице, в ожидании неизвестно чего. По опыту я знала о неорганизованности советской системы, но почему-то надеялась, что мое освобождение пройдет несколько иначе. Я совсем было отчаялась, как вдруг, к большой радости, увидела свою бывшую солагерницу Шуру Смоленскую, освободившуюся за несколько дней до меня.

Шуре было тридцать пять лет. Это была симпатичная голубоглазая и очень энергичная блондинка из Минска. Рано осиротевшая, она не знала своих родителей и до шестнадцати лет воспитывалась в детдоме. Вскоре она познакомилась с Сергеем Смоленским и вышла за него замуж. Троих детей, родившихся от этого брака, у нее отобрали при аресте. Двух старших ей удалось разыскать, а о судьбе младшего она так ничего и не узнала. Получив, как и я, паспорт с 39-й статьей, Шура работала портнихой в 1-м лаготделении.

Улыбаясь, Шура подошла ко мне, и от одной ее улыбки я почувствовала большое душевное облегчение. Когда я рассказала о потере продуктов, она рассмеялась, расцеловала меня и напомнила, что женщина из 1937 года не может позволить себе опускать руки только из-за того, что потеряла пайку хлеба. Она сказала: