– Ты будешь жить у меня, пока эти товарищи не предоставят тебе жилье.

Шура жила на улице Советской, в двенадцатиметровой комнате без всяких удобств. Комнату нужно было постоянно отапливать, а еду готовить на керосинке.

Справка об освобождении Андре Сенторенс из Ягринлага. 4 ноября 1945 г. Из следственного дела Андре Сенторенс. 1951. Архив УФСБ по Архангельской обл.

7 ноября, когда весь Советский Союз праздновал незнамо что[110], я отправилась на остров Ягры. Мы с Шурой настолько проголодались, что решили попросить у знакомых рыбаков немного рыбы. Пройдя пятнадцать километров быстрым шагом, я дошла до деревни, но местные жители упились настолько, что с ними невозможно было говорить. В раздражении я повернула к морю, где увидела большую лодку, накрытую брезентом и, похоже, с уловом. Место охранял бригадир, такой же пьяный, как и его односельчане. Набравшись смелости, я подошла к нему:

– Я проголодалась… Можешь дать мне рыбы?

Он скользнул по мне мутным взглядом и, еле ворочая языком, произнес, пожимая плечами:

– Хочешь рыбы? Ну, бери, матушка… Хочешь, чтобы я сам для тебя выбрал?

Я не стала дожидаться, пока он передумает, и быстро наполнила корзину самыми крупными рыбинами, а затем убежала без лишних слов. Шура ждала меня на ягринском мосту. Заметив радость на ее лице, я почувствовала себя менее уставшей. На обратном пути мы зашли к Татьяне Катагаровой, чтобы пригласить их с сыном, студентом Института подводного судостроения, на обед из свежей рыбы, доставшейся нам без продуктовых карточек.

В девять часов утра 9 ноября я вместе с другими вольнонаемными работниками 2-го лаготделения села в машину НКВД и проехала три километра, в лагерь. Перед началом работы мне было велено пройти в кабинет начальника лагеря или опера. Я увидела обоих – Танзурова и Диругова. Пока первый объяснял мне особенности моего нового положения, второй сверлил меня ненавидящим взглядом. Мне было сказано, что, как вольнонаемная, я не имею права контактировать с бывшими солагерниками, а если такие контакты будут вызваны служебной необходимостью, то мне следует требовать от них обращаться ко мне не по имени, а «гражданин начальник». Все следующие дни меня не отпускало тягостное ощущение: каждое утро, прибывая в лагерь, я чувствовала, что попадаю в капкан, который однажды за мной захлопнется.

Лазареты по-прежнему были переполнены. С первыми лучами солнца можно было наблюдать, как люди с исхудавшими лицами и впалыми глазами, закутавшись в одеяла и еле волоча ноги, выходят наружу. Одни шли, опираясь на палки, других поддерживали более крепкие пациенты. Печальное зрелище.

Однажды в декабре, прибыв во 2-е лаготделение, я увидела колонну из тысячи человек. Эти заключенные отличались военной выправкой и держались с исключительным достоинством. Диругов, принимавший колонну, сделал мне знак подойти и сесть за деревянный столик, чтобы составлять список предметов, конфискованных у новоприбывших. Воспользовавшись моментом, когда опер ненадолго удалился, я спросила у заключенных:

– Кто вы? Откуда прибыли?

– С Украины… Мы – остатки власовской армии[111].

– Вы знаете, куда вас отправляют?

– Нас приговорили к принудительным работам в районе Красноярска… пожизненно… в рудниках…

Они оставались во 2-м лаготделении еще две недели, после чего их отправили за тысячи километров отсюда, в Магадан.

В январе 1946 года я по-прежнему работала в Доме младенца. Шура Васильева была моей сестрой-хозяйкой. Каждый вечер перед уходом я доверяла ей ключи и продукты для наших маленьких подопечных. Материнство изменило Шуру. С большой нежностью она занималась воспитанием двух своих дочурок. Иногда я ее спрашивала:

– Шура, ты хочешь, чтобы дети были на тебя похожи?

– Что ты, нет! Я хочу, чтобы мои детки выросли порядочными и честными людьми. Я сделаю все, чтобы отдать дочерей на попечение моей матери до того, как их отправят в детский дом… А у самой меня, Андре, уже нет сил. Я больше не в состоянии сопротивляться и бороться… Со мной все кончено…

Я знаю, что Шура обращалась с просьбой о переводе к политическим, чтобы не находиться в окружении уголовников. Однажды утром она сообщила мне, что Диругов приходил ночью и требовал передать ему ключи от шкафов, но Шуру не так-то просто было ввести в заблуждение. Она быстро сообразила, что опер, скорее всего, намерен подловить меня на нарушении правил: нам было запрещено доверять ключи заключенным. Поэтому Шура ответила ему, что перед уходом я все заперла и ключи унесла с собой. На этот раз опер потерпел неудачу, но я боялась, что когда-нибудь он добьется своего.

Вскоре мы узнали, что НКВД разделился на два министерства – МГБ и МВД[112]: первое представляло собой тайную полицию, а второе выполняло функции Министерства внутренних дел.

Однажды февральской ночью к нам прибыл большой этап из Прибалтики. Он почти полностью состоял из интеллигенции: врачей, инженеров, адвокатов. Нам не разрешалось приближаться к ним. Охранявшие их солдаты в форме МГБ отказывались отвечать на наши вопросы. Нам, вольнонаемным, было запрещено заглядывать в личные дела этих заключенных. В тот день по дороге на работу я видела, как на железнодорожном вокзале Молотовска готовят специальные вагоны: рабочие сверлили в днищах отверстия для установки печей. Несчастным прибалтам предстоял долгий путь.

Шура Васильева рассказала, что эти латыши, литовцы и эстонцы были жертвами чисток, устроенных Красной армией в их странах. Большинство из них приговорили к двадцати годам лагерей, и нетрудно было догадаться, что половина этих несчастных по дороге погибнет.