— Так можно описать дуновение ветра, или нарядные, летящие платья, или развевающиеся волосы, или… или когда кто-то уезжает.

— То есть еще и отъезд?

— Нет… для этого есть другое слово, — ответила Дебора.

— Какое? — В голосе доктора звучала требовательность.

— Зависит от того, намерен ли человек вернуться… — жалобно произнесла она.

— Интересно, — сказал он.

— Есть еще поговорка. — (Она придумала ее на месте, пытаясь спасти себя и богов.) — Не чикай челку секачом.

— «Секачом»?

Вероятно, он узрел здесь американизм. Дебора переиначила:

— Не делай трепанацию черепа топором.

— И какой, по-твоему, в этом смысл?

Доктор, как видно, запамятовал, что, умей Дебора выражать смысл в своих разговорах с внешним миром, она бы не попала в психиатрическую клинику.

— В переводе смысл пострадал и умер, — ответила она.

Повисло долгое молчание, и, хотя Дебора еще битый час, а потом еще и еще не оставляла стараний, его унылые, автоматические ответы, подобно мраку ночи, влекли за собой тишину. Врач всеми силами пытался ее убедить, что ирский язык — это ее выдумка, а отнюдь не божественный дар. Записав первые услышанные от нее слова, он указал, что их корни — не более чем обрывки латыни, французского и немецкого, которых при желании мог бы нахвататься любой ребенок лет девяти или десяти. Вслед за тем доктор проанализировал структуру фраз и потребовал, чтобы Дебора признала их сходство (за небольшими исключениями) со стандартными, неизбежными конструкциями английского языка. Его разбор оказался столь логичным и подробным, а местами даже блестящим, что она несколько раз вынуждена была согласиться, но чем дальше он углублялся в теорию, тем плотнее Дебору окутывало молчание. Ей было не пробиться сквозь его докторскую суровость и холодную логику доказательств, не объяснить, что его скальпели — это вторжения в ее мозг, подобные тем, которые в прошлом вытворяли медики с ее телом, а самое главное, что его доказательства — просто ни пришей ни пристегни. В конце концов, собрав в кулак всю свою волю и стараясь изъясняться предельно четко, Дебора сказала:

— Доктор, мои симптомы не равносильны моему заболеванию.

Это был последний крик души, но его не услышали. Теперь, когда Фуриайя умерла и тепло земного лета пришло в противоречие с временами года Деборы, в которых солнце серым пятном брезжило на фоне пустой вселенной, немота стала единственным прибежищем. Дебора ни на что не реагировала и сделалась безжизненной, как луна. С течением времени она перестала даже двигаться и, словно изваяние, сидела на койке. Изредка откуда-то изнутри к ней пробивался Ир, чтобы предложить другие возможности, и она летала вместе с Антеррабеем по горячим ветрам его падения или на миг воспаряла в восходящих воздушных потоках над ирскими Каньонами Скорби, но такие случаи выдавались очень редко и требовали непрерывных ритуальных колоколов. Даже Ир казался теперь далеким и непостижимым.

Новому доктору она дала прозвище Зуб Гремучника, подразумевая, что в засушливый летний зной можно услышать стук змеиной погремушки — бессмысленный, но зловещий; об этом она и думала всякий раз, когда часами сидела перед врачом, застывшая и бессловесная. Дни тянулись вяло, и под неподвижной маской ее лица постепенно зарождался вулкан, а в его каменном чреве бурлили голоса и противоголоса, неприязни, голодные спазмы и долгие ужасы. Их жар ширился и нарастал.

Как-то раз к ней явился Идат-Лицедей в женском обличье. В таких случаях он всегда носил вуаль, но красота все равно была заметна. При каждой встрече эта кокетка напоминала своей властительнице и жертве, насколько та хороша собой, и добавляла: мол, настанет время, когда она, Дебора, еще будет жалеть, что не родилась дурнушкой. На сей раз Идат пришел в белом и вуаль опустил не до конца.

«Страдай, Идат. Почему щеголяешь в белом?»

«Саван и подвенечный наряд, — был ответ Лицедея. — Два облачения в одном. Внимай! Умирая, ты еще живешь, а живя, умираешь; сдаваясь, сражаешься, а сражаясь, сдаешься, так? Мой путь открывает все противоположности одновременно, указывает одни и те же средства для достижения противоположных целей».

«Я знаю тебя от вуали и до наружности, Идат», — отвечала Дебора.

«То есть люди раздувают встречный пожар, чтобы воспламенить и одновременно погасить другой».

«И с камнем так же?»

«При моем содействии», — ответил Идат.

Дебора поняла это так, что ожогами она может раздуть встречный пожар, который погасит полыхающую топку вулкана, чьи двери и ходы закрыты наглухо, да еще забаррикадированы. И с помощью тех же самых ожогов можно разобраться, действительно ли она сделана из человеческой плоти. Органы чувств ответа не давали: зрение показывало одну лишь серую кляксу, слух доносил только приглушенные стоны и рев, осязание тоже притупилось. Во втором отделении никто не вел учет спичек, а зрению, избавленному от серой кляксы, всегда открывалось то, чего желал для нее Ир. Вскоре у нее уже были и спички, и — главное — запас окурков, подобранных в самых разных местах. Она запалила сразу пять и принялась сжигать свою поверхность. Но вулкан за каменным лицом и телом только разгорался. Запалив те же окурки еще раз, Дебора стала неторопливо и целенаправленно прижимать их к внутреннему сгибу локтя. Вместе с запахом горелого мяса прорезалась слабая чувствительность, но вулкан не утихал. Выходит, чтобы развести встречный пожар, требуется возгорание?

Через некоторое время к ней зашла медсестра с каким-то сообщением. То ли учуяв запах горелого мяса, то ли еще по какой-то причине она не смогла вспомнить, зачем пришла, и убежала; вскоре явился врач, и Дебора из-за своей маски с облегчением распознала портретное изображение доктора Халле. То, что где-то в другом месте сейчас лето и что портретное изображение на самом деле — человеческое существо, она приняла на веру, как принимаются те факты, которые настолько далеки, что о них даже не спорят, — величина земной окружности в милях или статистическое варьирование световых волн.

— Как ты понимаешь встречный костер? — спрашивал врач.

— Он создает видимость необходимого, — ответила представительница вулкана.

— Где?

— На поверхности.

— Дай мне посмотреть. — Просьба была осторожной, но без осуждения и лицемерия.

Рукав уже присох к месту ожога, но она отодрала трикотаж, не дожидаясь, когда доктор из вежливости воскликнет: «Так нельзя!» — инстинктивно содрогнется и выбросит вперед руку, думая, что Дебора сделана из плоти и крови.

После осмотра он — как ей показалось, с грустью — сказал:

— Наверное, лучше будет перевести тебя в четвертое отделение.

— Как хотите.

— Пойми… — и с намеком на благородство, — там ты будешь моей пациенткой. Я только что вступил в должность заведующего четвертым отделением.