падением органы не справились – все было смещено. Люба тяжело и долго приходила в себя. Но когда стало лучше, поехала в Электросталь. Интересное дело: Мотя и Соня прекрасно жили, смотрели по телевизору «Что, где, когда» и иногда даже отгадывали. Это отмечали веселым чаепитием. Мотя вела нехитрое хозяйство, за политикой следили очень внимательно, очень уважали экономистов – они хорошо объясняли, что социалистической экономики не бывает, а бывает просто экономика. Они чувствовали себя пострадавшими и выступали за рыночные отношения, хотя звучало это как-то некрасиво, как драка на центральном базаре.

Люба осторожно вошла в свой старый дом. Увидев Мотю, попросила:

– Тетя Мотя, иди погуляй или в кино. Хочешь в кино?

Мотя быстро вставила съемную челюсть – молодец Надька! – и, взяв пятерку, направилась прочь.

– Это ты куда? – встревожилась Соня.

– На кудыкину гору, – бодро ответила Мотя и исчезла.

Люба села напротив Софьи Александровны:

– Мама, я знаю, что я не твоя дочь. Я догадалась. Скажи, когда ты меня удочерила.

На лице Софьи Александровны появилось выражение напряженной умственной работы.

– Я знаю, что близнецы должны быть однояйцовые, а я сбоку припека.

Софья Александровна подумала и сказала:

– Что вы говорите? Как это сбоку припека?

Люба поняла, что неправильно начала, не с той ноты.

– Мамочка, – четко произнесла Люба, – кто я?

– Ну откуда же я знаю, кто вы. Вы приезжали иногда – я вас помню. Привезли литовский сыр.

– Господи, ты помнишь сыр и не помнишь меня.

– Не помню, – мучительно сказала Софья Александровна.

Люба оглянулась в поисках хоть каких-то свидетельств, но ничего не нашла. Про снимки не подумала.

– Я была все годы твоя дочь, я была сестрой Веры и Нади. Меня зовут Люба. Ты, мама, Софья, а нас, девочек, назвала именами, подходящими для Софьи. Ты помнишь, как ты говорила: «Надя, это надежда, Вера – это вера в счастье, а я – Любовь. Ты помнишь – я Люба, Любовь.

– Любовь, – неуверенно повторила Софья, – хорошее имя.

– Мама, – страдальчески попросила Люба, – ты меня взяла в роддоме?

– Что вы говорите?!

Люба приблизила свое лицо к материнскому:

– Ну посмотри внимательно, я твоя дочь.

– А Вера и Надя?

– Вера и Надя тоже.

– А где они?

– Они в своих городах. Мама, подумай и скажи: кто родил вместе с тобой?

– Ну откуда же я знаю.

– Эта женщина умерла, да? И ты взяла третью девочку.

– Зачем мне так много.

– Хорошо. Спрошу по-другому. Кто вез тебя в роддом?

– Зачем меня везти, это же за углом.

Люба замерла.

– И там до сих пор роддом?

– Не знаю. Меня здесь долго не было.

– Твоя подруга, да?

– Мотя? – робко предположила Софья Александровна.

– Мама, никакой Моти тогда не было. Кто шел с тобой? Кто нес сумку с вещами? Лена Эпштейн?

– Я не помню этого дня. Меня били в тюрьме по голове, и я стала забывать кое-что.

Люба протянула руки и нежно погладила ее по седым волосикам. Потом встала и сказала:

– Схожу в роддом, может, там узнаю.

– О, хорошая мысль. Очень хорошая мысль.

Уходя, Люба посмотрела на оттоманку, на которой она спала в детстве.

– Мама, а кто спал раньше на этом диване?

Софья Александровна засмеялась:

– Никто не спал. Это было для гостей.

На месте бывшего роддома стоял новодел – особняк в старинном стиле с пластиковыми окнами. Люба не знала, с кем еще можно связаться. Может, Лена Эпштейн была жива, но где ее найти в этом далеком Израиле? Но все же Люба написала в еврейскую организацию по делам беженцев, чтобы помогли найти Лену Эпштейн. Написала сразу же, не отходя от кассы, на центральном почтамте. Марок налепила на всякий случай – кучу, весь конверт с двух сторон, в надежде, что кто-нибудь заметит этот знак отчаяния.

Мотя шла из кино в приподнятом настроении – фильм был интересный, назывался «Покаяние». Там было все немного сказочное, но были сцены из ее жизни – самый страшный живодер в их тюрьме очень любил слушать оперу. Мотя собиралась рассказать Соне все подробно и боялась что-то забыть, поэтому спешила.

Вбежала в подъезд, и что-то ее кольнуло. Какая-то тишина. Вдруг схватило сердце. Ноги не шли. Мотя пересилила себя и вскарабкалась на второй этаж. Ключ не попадал в скважину. Мотя не звонила, боясь разбудить Соню. Ключ попал.

Соня спала в одежде. Моте это не понравилось – она подергала подругу за рукав, но та не реагировала. Подергала еще.

Не было уже Сони на этом свете.

* * *

Все три сестры были в черном, как и положено. Софья Александровна лежала красивая и значительная, похожая на Анну Ахматову. Вера и Надя плакали. Мотя сидела убитая – кончилось лучшее время ее жизни. Люба смотрела на мать печально – она унесла с собой тайну. И как ей жить дальше.

Все вокруг раздражали ее тупым оптимизмом. Надя сказала, что она идиотка. И больше Люба не лезла к ней со своими мучительными подозрениями. Вера жалела ее и говорила: забудь, продолжай жить, ну что ты так убиваешься. Конечно, мы все родные сестры, и я в этом не сомневаюсь.

Когда собрались прощаться, вдруг оказалось, что надо решить судьбу Моти. Надя, привычная к жертвенности, предложила ей лететь с ней в Уссурийск:

– Ох и заживем мы с тобой, тетя Мотя, ты у меня будешь помощницей на складе, я тебе зарплату выбью, а вечерами будем смотреть «Когда, где, что» – ну как с мамой.

– «Что, где, когда», – уточнила Мотя, натягивая заветные пестрые носки – она их обычно надевала на праздники.

– Ой, тетя Мотя, – вы же оттуда Японию увидите, – позавидовала Вера.

– Да скорее Китай, и то вряд ли, – буркнула Надя, мысленно соображая покупку билета, и провоз багажа, и всякое важное, – она в первую очередь решала вопросы бытовые, а до других руки не доходили.

Сестры сели близко-близко друг к другу и заплакали по маме, по дурацкой ее судьбе.

Мотя тихонько в носках на цыпочках вышла из квартиры и пошла по лестнице наверх на девятый этаж. Идти трудно было – воздуху не хватало в легких, задыхалась.

Когда дошла, открыла окно на лестничной площадке, вдохнула сырой воздух и, не раздумывая ни секунды, перешагнула подоконник – слегка зацепилась ногой о раму, и носок остался, не полетел с ней.

О чем она еще успела подумать – кто знает, может, о носке: вот дурак, зацепился.

* * *

Ответ от еврейской организации пришел на указанный Любой адрес в Минске. Это было помещение бывшего Дома культуры, а в нынешнее время назывался «Центр досуга», и Люба вела в этом центре популярную в те годы аэробику.

Написано было красивой вязью справа налево, только адрес и имя – по-русски. У Гены был друг – еврей, Люба называла его «еврей-собутыльник», собирался эмигрировать на родину предков и учил иврит. С его помощью узнали, что Лена Эпштейн, она же Цыпа Мессершмидт, стала большим политическим деятелем – сионистом, и ее только что пристрелили