людей производили в пробирках за небольшую условную плату. Романтические стихи вызывали кривую усмешку.

«Какое счастье, – подумала однажды Люба, выключая новости “Евроньюс”, – что у меня нет детей. И у Веры. И у Нади».

А ведь, если подумать, это очень страшная мысль.

Азарт

«Нами владел азарт», – ответила в телепередаче Наталья Солженицына спустя почти шестьдесят лет после описываемых событий на вопрос ведущего: «Что вами тогда двигало? Страх, отчаянье, безумие?»

Ольга Мироновна покосилась в сторону кабинета мужа – муж неважно себя чувствовал, он дописывал большой том мемуаров под условным названием «Как это было на самом деле». Кроме того, он совершенно не выносил Солженицына. А Ольга Мироновна любила, она любила все, что было связано с тем временем, которое теперь называлось «семидесятые».

* * *

Глухое брежневское время. Маразм крепчал, и дышать было нечем. Все боялись атомной войны. Оля, по домашней кличке Аля, как и все население, насмотревшееся ядерных грибов, отчаянно хотела жить.

И вот студентка Литинститута Оля Кривоносова шла в театр Моссовета на спектакль «Бунт женщин» с двумя билетами, прикидывая, кому бы продать лишний билетик. Деньги нужны были отчаянно.

Оля была драматург, что означало всего лишь, что она не была ни поэтом, ни прозаиком, ни критиком, ни переводчиком. И вообще училась на первом курсе. Просто очень захотелось быть поближе к литературе, попала однажды в ЦДЛ, и там ей очень понравилось. И еще ей нравилось на втором этаже маленького книжного на Кузнецком Мосту – туда впускали только избранных – членов Союза писателей! А какие там книги! Но однажды она узнала, что студенты Литинститута тоже получают доступ ко второму этажу по студенческому билету. Оля еще только заканчивала школу и писала бездарные стишки, которые сначала ей нравились, но к тому времени, когда она созревала их прочитать подруге, – ее вовремя настигала мысль, что стишки ужасны. Она прекрасно понимала, что в поэзии ей делать нечего. Но когда она зашла в приемную комиссию Литинститута просто навести справки, она услышала случайно такой диалог между двумя встревоженными молодящимися дамами:

– Что делать? На стихи перебор, на прозу завал, а на драматургию никого.

– На критику тоже немного. И на перевод.

– Перевод у нас целевой – с казахского. Алма-Ата пришлет. А что делать с драматургами?

– Простите, – встряла Кривоносова, – я только спросить.

– Поэзия, проза? – устало спросила страдающая за драматургию дама.

– Драма, – решительно сказала Оля, – хочу узнать сроки и объем.

Все было решено в мгновение. Кривоносова вышла с объемным пакетом бумаг, требований и еще чего-то.

Присев возле памятника Герцену, Оля поняла, что единственный шанс попасть в магазин на втором этаже – это написать пьесу. Можно даже одноактовку, лишь бы слева были написаны имена, а справа то, что эти имена говорят.

Примерно так Оля и думала. Она посмотрела на Герцена и тут же неожиданно для себя в голове начала сочинять диалог с Герценом, имя которого она помнила неточно, на «А», кажется. Но не Антон.

Она взяла один лист со списком документов и формой № 86 – как будто драматург должен будет сдавать нормы ГТО.

И стала быстро записывать разговор, который звучал у нее в голове весьма отчетливо – причем Герцен иногда вставлял немецкие слова, потому что Кривоносова точно знала, что «херц» – по-немецки сердце.

А Оля учила немецкий в школе и даже читала «Фауста» на выпускном вечере, вызвав слезу у немки Пелагеи Сидоровны Подшибихиной.

Через полтора часа Кривоносова вернулась в приемную комиссию и протянула ворох бумаг.

– А-а, драматург, – узнала ее все та же дама, но прежнего восторга не выказала. – А чего ты мне даешь?

– Это пьеса, одноактовка, «Разговор с Герценом» называется.

– Кто же так подает? Ты из деревни, что ли?

Кривоносова была с Чистых прудов, но отчего-то не стала признаваться в глупости, а просто кивнула.

Ответственная за драматургию выглянула из кабинета и ухватила уходящего по коридору приятного средних лет человека.

– Виктор Сергеевич, – взмолилась дама, – погодите, тут по вашей части, девочка принесла пьесу.

– Ну давайте, – приветливо согласился Виктор Сергеевич, – я посмотрю.

Но, увидев все тот же мятый ворох, спросил:

– Что это?

Кривоносовой показалось, что ее сейчас выгонят, но терять было нечего:

– Это я только что написала. С памятником поговорила.

– С каким памятником, – заинтересовался маститый классик, ожидая, очевидно, ответа «Ленина».

Но Оля сказала:

– Герцена А…

Классик всмотрелся в текст. Слева было написано Герцен А., справа Кривоносова О. – справа шли реплики: короткие и веселые:

«– Здравствуйте!

– Как дела?

– У вас сердце болит?

– Да нет, не очень.

– Валокордин надо принимать. Как моя мама».

И дальше в таком духе страниц двадцать – на левой половине листочков был текст, а правая оставалась чистым полем для творческих экспериментов.

– Беру, – сказал Виктор Сергеевич и обратился к драматургической даме: – Виктория Лазаревна, не в службу, а в дружбу, напечатайте сей текст в трех экземплярах.

– Для вас все что угодно, Виктор Сергеевич. А завтра на премьеру в «Современник» можно? Два? У меня муж очень «Современник» любит.

Вот так Оля Кривоносова стала любимой ученицей классика. И соответственно, студенткой Литинститута – остальные экзамены было даже смешно сдавать, настолько все прочие: поэты, прозаики – были дремуче необразованны. Критики и переводчики – пограмотнее. Один даже назвался племянником Блока.

И вот ранняя зима семидесятых. И Оля Кривоносова идет в театр Моссовета на «Бунт женщин» с двумя билетами, прикидывая, кому бы продать второй. С деньгами было не ах, мама болела, папа тянул лямку, преподавая историю КПСС на заочном отделении. А деньги нужны были, чтобы купить заветную мечту – сумочку через плечо на тоненьком ремешке. Собственно говоря, сумочка у нее уже была – как бы в долг. А долг платежом красен – мама любила эту поговорку, а папа нет.

На Оле вязаная шапочка и шарфик в цвет друг другу, через плечо висит сумочка на ремешке. В сумке лежит свежий хрустящий батон – купила в Елисеевской булочной, вырвавшись в обеденный перерыв за хлебом.

Солнце, конечно, давно село. Но пушистый нежный снег сыпал на московские мостовые. И казалось – вот оно, счастье, чистое, светлое, ненаглядное.

Народ бодро шел по скверу к театру. И никто не спрашивал лишнего билетика – как назло. Оля решила подождать.

Погуляв возле входа, Кривоносова заметила одинокую фигуру, притулившуюся в дальнем углу от входа за афишами. Старик был в чем-то темном, обычном, но поза выглядела странной – он как будто чего-то просил, протягивая руку. Или просто замерз без перчаток. И тут Кривоносова заметила страшное – он был босой. Просто стоял на припорошенном снежком каменном объемистом парапете совершенно синими ногами, которых, очевидно, вообще не чувствовал. Олю обуял ужас – она ощутила лед парапета под своими ногами. И бросилась к старику. Когда подошла, тот отвернулся.

– Что с вами? – спросила Оля.

Он молчал. Из здания театра донесся первый звонок.

– Знаете что, – сказала Кривоносова, – у меня есть лишний билет,