обе хотели отдаться песне, спеть ее смело и искренне – так, как мы ее помнили с юности, – но было поздно, наверху спали дети, мы с Джули устали, и было уже совсем поздно.

На подземной парковке Сент-Одильской больницы я ругалась с мужчиной, который стоял рядом с женой, державшей на руках маленького ребенка. Высадив маму и тетю Тину у входа в реанимационное отделение, я попыталась приткнуть машину на маленьком пятачке, поскольку с местами внизу было туго. Я услышала, как тот мужчина мне крикнул: Какого черта?! Ты что творишь? Я вышла из машины и вежливо поинтересовалась, что он имеет в виду. Он сказал, что я встала вплотную к его машине, и если я ее поцарапаю, задену дверцей или боковым зеркалом, то я, на хрен, с ним не расплачусь.

Вы серьезно? – спросила я. Вы действительно полагаете, что я буду платить, если задену вашу дурацкую машину?

Он стоял рядом с женой и ребенком, они все таращились на меня. Я не кричала, но говорила достаточно громко. Он меня разозлил. Я сказала ему, что приехала узнать, жива ли еще моя сестра или нет, что места для машин очень узкие, если он вдруг не заметил, и я не задела его машину, когда заезжала, пусть подойдет и посмотрит, моя машина стоит точно между двумя линиями, он вообще любит кого-нибудь, кроме себя, он вообще понимает, что люди важнее машин?!

Я обратилась к его жене и спросила, как ее угораздило выйти замуж за такое чудовище, как ей не противно делить с ним постель и рожать от него детей? Я сказала ей, что моя мама сейчас наверху, моя мама пытается осознать, почему ее дочери хочется умереть, и моя тетя тоже сейчас наверху и тоже пытается осознать, почему ее дочери хотелось умереть, так что в жизни есть вещи гораздо важнее машин.

Я подошла к ним вплотную. Я продолжала гнуть свою линию. Как вы могли выйти замуж за такое чудовище? Вы что, не видите, что я не задела вашу дурацкую машину?

Они таращились на меня, как на сумасшедшую. Женщина попятилась, прижимая ребенка к груди, и что-то тихо сказала мужу, который яростно тряхнул головой, слово ему в ухо попала вода, а потом пошел прочь вслед за женой и ребенком.

Я наблюдала, как они уходят. Потом присела на корточки рядом со своей машиной, подальше от его машины, и попыталась восстановить сбившееся дыхание. Я вошла в лифт и нажала на кнопку нужного этажа, где были Эльфи и все остальные. Женщина, на которую я наорала, ехала в том же лифте, но одна. Без ребенка и мужа.

Простите меня за все, сказала я ей и неопределенно взмахнула рукой, указав куда-то вдаль. Я уверена, у вас хватает своих проблем. Я была не права и хочу извиниться.

Она смотрела на световое табло, где зажигались номера этажей. Мне хотелось, чтобы она все поняла и сказала, что простила меня. Мне хотелось, чтобы все было по-человечески. Я еще раз попросила прощения. Я прошептала: У меня жуткий стресс. Она смотрела на номера этажей. Лифт поднимался. Наконец женщина вышла, не сказав мне ни слова. Я смотрела, как она идет по коридору, перекладывая тяжелую сумочку с одного плеча на другое, а потом двери лифта закрылись.

Тетя Тина сидела в крошечном вестибюле у входа в реанимационное отделение. Она была в красном спортивном костюме и белых кроссовках – таких крошечных, словно детских. Она держала в руке карандаш и решала судоку. Увидев меня, отложила газету и поднялась мне навстречу. Мы обнялись. Тетя Тина сказала, что мама сейчас у Эльфриды, что Николас тоже был здесь, но его срочно вызвали на работу, что Эльфрида не спит и ее уже сняли с аппарата искусственного дыхания. Она сказала, что сходит за кофе. Тебе принести? Она спросила, все ли у меня в порядке. Я рассказала ей обо всем, что произошло на подземной парковке: как я наорала на ни в чем не повинную женщину – мол, она родила от чудовища, – и тетя Тина сказала, что это нестрашно, что меня можно понять и простить.

Я ответила, что именно это мне и хотелось услышать от той женщины.

Тетя Тина кивнула и сказала, что та женщина наверняка скажет мне что-то подобное, но, вероятно, нескоро, может быть, через несколько лет, и только мысленно, у себя в голове, так что я все равно не услышу, но однажды я буду идти по какой-нибудь улице и вдруг почувствую невероятную легкость, как будто смогу пройти тысячу миль и ни капельки не устать. Это будет мгновение, когда та женщина с парковки внезапно поймет, что мои злые слова никак не связаны с ней, с ее мужем и ее ребенком, а значит, ей не за что на меня обижаться.

Это и будет прощение, понимаешь? – сказала тетя.

Наверное. Значит, когда я почувствую легкость… на какой-нибудь улице…

Да, сказала она. Тебе с молоком, но без сахара, так?

Тетя Тина отправилась на поиски кофе, а я пошла в коридор и стала смотреть сквозь стеклянную стену на Эльфи и маму. Эльфи лежала с закрытыми глазами, мама что-то читала ей вслух. Я не разглядела, что это за книга. Мама была в новом свитере, с летящими гусями. Наверное, позаимствовала его у тети Тины. Эльфи была такой худенькой, что мне казалось, я вижу очертания ее сердца. Я вернулась в приемную, взяла тетину газету с судоку и попыталась его закончить. Я совершенно не понимала, что надо делать, и тихо ругнулась себе под нос: что за хрень? Видимо, недостаточно тихо, потому что сидевший рядом мужчина посмотрел на меня и возмущенно раздул ноздри. Я заснула прямо на стуле, а когда проснулась, мама и тетя уже ушли.

Я пошла к Эльфи. Она была в палате одна, лежала, уставившись в потолок. Я села рядышком и взяла ее за руку. Ее рука была очень сухой, и я сделала мысленную пометку, что в следующий раз надо бы принести ей увлажняющий крем. В палате пахло как-то странно, будто бы жженными волосами. Я наклонилась вперед, словно меня укачало в машине и я борюсь с тошнотой. Я не проронила ни слова. Эльфи сказала, что мы с ней прямо как та картина.

Ты можешь говорить!

Она сказала, что ее горло уже заживает. Спросила, знаю ли я картину «Больной ребенок» Эдварда Мунка. Нет, ответила я. Это и есть та картина? Эльфи сказала, что да. Мунк написал ее, наблюдая за умиравшей сестрой. Но ты же не умираешь, сказала я. Смотри, ты уже разговариваешь. Она спросила, почему