Ника о его лесном походе прошлой зимой, и разговор перешел на обсуждение «Костра» Джека Лондона. У каждого были свои теории и догадки, почему собака бросила умирающего человека в конце рассказа. Причем для некоторых из нас слово «бросить» было не совсем точным. Мама и тетя не читали рассказ, но они вместе подумали и пришли к выводу, что собака отправилась звать на помощь. Ник считал, что собака уже поняла, что человек умирает, замерзает до смерти и ему нужно побыть одному, ведь собаки и кошки прячутся от всех, когда чувствуют, что приходит их время, – они предпочитают умирать в одиночестве. Собака уходит из уважения, давая человеку возможность уединиться. Я была не согласна. Это просто собака, сказала я. Она чувствует, что человек умирает, может быть, уже умер, и что ей делать теперь? Ничего! Все закончилось. И собака уходит. Ей надо найти себе корм и тепло, это первоочередная задача. Инстинкт выживания. Я имею в виду… ведь Джек Лондон покончил с собой? Я виновато посмотрела на остальных.

Ник улыбался странной улыбкой. Он плакал, прикрывая ладонью глаза. Часы у него на руке были великоваты, ремешок постоянно скользил, и временами ему приходилось вскидывать руку, чтобы часы не свалились.

В тот вечер я сделала много всего, но ни на шаг не приблизилась к решению насчет Эльфи: буду я ей помогать или нет. Я уложила маму и тетю Тину в постель с их любимыми Кэти Райх и Рэймондом Чандлером[17]. Мама с тетей похоронили четырнадцать сестер и братьев. Когда-то у них была большая семья – как две целые бейсбольные команды. Теперь из шестнадцати сестер и братьев они остались вдвоем. Они похоронили своих дочерей, мужей и родителей. Их мировоззрение было сформировано смертью, сеявшей трупы от джунглей Боливии до дальних границ Внешней Монголии. Тетя Тина шепнула мне два слова на плаутдиче, и я ее поблагодарила. Schlope Schein – эти слова она всегда говорила нам с Лени перед сном, когда мы были маленькими, и мир был прекрасным и новым, и до того дня, когда Лени покрасила стены своей квартиры в ярко-зеленый цвет, а потом бросилась в ледяную реку Фрейзер, оставалось еще много лет.

Я вышла на балкон, позвонила Радеку и оставила сообщение на автоответчике. Прости, что я повела себя как идиотка, сказала я. Можешь выставить меня злодейкой в своей будущей опере. Я пытаюсь вспомнить то чешское слово, которое ты иногда говорил, но оно напрочь забылось. Так что вот… если вкратце… Мне действительно очень жаль, что все так получилось. Я пару секунд подышала в трубку, хотела сказать что-то еще, но не стала ничего говорить.

Я подъехала к дому Ника, но не вышла из машины. Он протянул тонкие веревки от крыши к земле и закрепил их внизу мешками с песком. Они были натянуты, как струны на бас-гитаре. Видимо, это крепления для каких-то растений: бобовых стеблей до небес или, может быть, хмеля для пива, если хмель – вьющееся растение.

Я приехала к Джули, и она встретила меня на крыльце. Я не знаю, что делать, сказала я. Но с ней все будет в порядке? – спросила Джули. Да, наверное. У тебя есть вино?

Мы пили вино и разговаривали допоздна. Ее дети уже давно спали. Мы спустились к реке, встали на берегу и принялись наблюдать, как рыбы (наверное, рыбы) выпрыгивают из воды и снова падают в воду, словно она – кипяток, и им больно и страшно. Смотри, я указала на здание вдалеке, Сент-Одильскую больницу с ее башнями, корпусами и гигантским неоновым крестом. Интересно, где окно Эльфи, сказала я. Мы вернулись в дом Джули и поднялись проверить детишек. Они были на месте и крепко спали.

Ты же не станешь этого делать, сказала Джули, когда мы снова уселись на веранде. Просто не сможешь. Да, ответила я. Точно ли не смогу? Нет, сказала она. Точно не сможешь. Потому что меня посадят? Да, сказала она. Но не только поэтому. Потому что я до конца своих дней буду мучиться чувством вины? Я не знаю, сказала она. А как ты все это устроишь? Вместе с Ником и вашей мамой?

Да, наверное. Но…

Значит, вы соберетесь все вместе, она выпьет эти свои препараты и умрет…

Да…

Те препараты, о которых ты слышала в Портленде?

Да…

И как вы потом будете объясняться с полицией?

Я не знаю, сказала я. Она сама так решила, сама приняла таблетки.

Да, сказала Джули. Но вы ей не помешали.

Ну да…

Больше того: вы сами добыли для нее таблетки.

Да, я понимаю…

Значит, вы соучастники. Или пособники. Или как там оно называется?

Да, наверное…

Джули подлила нам обеим еще вина, и мы с ней надолго замолчали.

Я все понимаю, сказала я. Ник с мамой могут с ней попрощаться, потом уйти. Я сама дам ей таблетки и возьму на себя всю ответственность… чтобы снять подозрения с мамы и Ника. Не знаю…

Мне что-то подсказывает, что ты не станешь этого делать.

Да, наверное. А мне что-то подсказывает, что она справится и без меня.

Может, и нет. В смысле… все еще может перемениться.

Да, может.

У Джули зазвонил телефон, и она ушла в дом. Я осталась сидеть на веранде. Я гнала от себя мысли о папином самоубийстве, о его раскромсанном теле на рельсах, стараясь сосредоточиться на окружающих меня деталях. Вот дверь с облупившейся желтой краской, рваная сетка на второй двери, вот велосипеды и роликовые коньки, мешок со свежей землей, маленький керамический слоник. Интересно, явится ли мне знак? Некое указующее знамение. Я решила, что если в ближайшие десять секунд никто не пройдет мимо дома Джули, значит, везти Эльфи в Швейцарию – плохая идея. Был поздний вечер, на улице похолодало – вряд ли кого-то потянет гулять. Я медленно досчитала до десяти. Мимо прошла кошка. Совсем непонятно. Я проверила телефон. От Дэна пришло электронное письмо под заголовком «Раскаяние». Секунду подумав, я нажала «Стереть» и опять начала считать до десяти, но не успела закончить. Джули вернулась и подлила нам обеим еще вина.

Было уже совсем поздно. В окнах соседних домов потихоньку гас свет. Из переулка за домом доносился звон разбитых бутылок. Мы решили пойти внутрь и сыграть песню на электроорга́не, который моя мама притащила Джули посреди ночи под проливным дождем несколько недель назад. «Воспоминание о Фестивале свободы» Дэвида Боуи.

Мы не то чтобы пели, а бормотали слова, путаясь и запинаясь. Звук электрического органа хорошо подходил меланхоличной мелодии. Мы знали песню вдоль и поперек, просто не очень хорошо. Мы пели сдержанно, вполголоса, и поэтому получалось комично. Мне кажется, мы