мечта умереть обязательно сбудется, а значит, по твоей собственной логике, я вольна уйти в любую минуту. Мне не надо ждать чуда. Его точно не будет. Надежды нет изначально.

Я говорила совсем не о том!

А по-моему, о том.

Слушай, сказала я. По-твоему, мама мало намучилась из-за папы? Зачем ей твой выход на бис? Вот что мне непонятно.

Йоли, это жестоко. Это уже за гранью…

Это типа твой прощальный поклон?

Я вовсе не совершенство.

Это точно, сказала я. Будь ты совершенством, ты бы не торопилась уйти. Ты бы жила, просто чтобы увидеть, что будет дальше, что станет с племянниками… Ты совсем не подумала об Уилле и Норе? Каково будет им, если…

Замолчи, Йоланди, перебила меня Эльфи. Я всегда о них думаю. Постоянно.

Ага, щас. Если бы ты о них думала…

Йоланди, не надо.

Что не надо? Говорить тебе правду? Тебе не нравится горькая правда?

Наверное, тебе виднее, сказала Эльфи.

Мы замолчали. Надолго. Очень надолго. В палату несколько раз заходили медсестры, производили какие-то манипуляции. Сотни тысяч детей родились за то время, пока мы с Эльфи молчали. Материки продолжали сдвигаться, отдаляясь друг от друга, с той же скоростью, с какой растут ногти у человека.

Йоли, послушай, наконец прошептала она. Мы можем просто поговорить?

О чем?

О чем угодно.

Да, конечно. Но ты всегда меня просишь с тобой поговорить, а потом вдруг выясняется, что у тебя где-то припрятан готовый сценарий, и ты хочешь, чтобы я ему следовала слово в слово, а если я от него отклоняюсь – потому что не знаю, что там за сценарий, – ты сразу такая: нет-нет, замолчи. Ты не хочешь, чтобы я говорила о прошлом, потому что тебе больно слушать. Тогда были счастливые времена, была жизнь, вдруг ты вспомнишь об этом и передумаешь умирать?! Ты не хочешь, чтобы я говорила о будущем, потому что не видишь будущего для себя, и о чем тогда говорить… Ладно, давай говорить о том, что происходит прямо сейчас. Вот я сделала вдох. Солнце скрылось за тучей. Я уже выдохнула. Ты лежишь на своей койке. Проходит секунда. Еще одна. И еще… Я снова делаю вдох.

Она протянула мне руку, и я сжала ее ладонь. Сжала так, словно мы с ней – чемпионы, с трудом победившие в каком-то глупом турнире вроде чемпионата мира по художественному свисту. Дверь распахнулась, и в палату вошел Клаудио с роскошным букетом цветов. Всем привет! На нем был узорчатый синий шарф, аккуратно заправленный под ворот шерстяного пальто. Его черные кожаные туфли блестели. Йоланди, замечательно выглядишь! (Я обожаю Клаудио.) Он поцеловал меня в обе щеки. Эльфрида, солнце мое. Он поцеловал ее в лоб, чуть выше шрама над бровью. Клаудио, мне очень жаль, сказала она. Он обратился к ней по-итальянски: Ma cosa ti è successo, tesoro[18] – но она покачала головой, нет, не надо, как будто ее любимому языку, языку ее сердца, не было места в больничной палате, или, может быть, ей не хотелось напоминаний о красоте, смехе, радости и любви, что теперь превратились в жалящие пули, острые зубы, осколки стекла и дешевые пластиковые игрушки, на которые ты наступаешь босыми ногами, когда встаешь в темноте посреди ночи.

Эльфрида, мы вместе, и это главное. Клаудио положил цветы на столик и взял ее за руку. Ты спасла меня от Будапешта, сказал он. Ему нравится Будапешт: красивый и элегантный город, печальный и дерзкий, как бы крошащийся и приходящий в упадок, – но стоит там чуть задержаться, и все это великолепие уже угнетает. Все эти встречи, обеды и ужины, ни единой свободной минутки… В итоге чувствуешь, что сам приходишь в упадок, крошишься и предаешься печали. Клаудио рассказал нам с Эльфи, как сидел в горячем источнике, бьющем из-под земли, в окружении архитектуры в стиле модерн, и ощущение было такое, словно он принимал ванну в соборе. Небо окрасилось в розовый цвет. В воздухе разливался аромат сирени. Тучные русские гангстеры в крошечных плавках играли в шахматы, их жены с выбеленными волосами сверкали, как новогодние елки, увешанные золотом и серебром. Варвары как они есть!

Клаудио хорошо говорит по-английски, его итальянский акцент почти незаметен. Я подумала, что эти русские гангстеры – потомки тех красноармейцев, которые убивали меннонитов. Теперь они нежатся в горячих источниках в крошечных плавках. Клаудио начал рассказывать, как он стоял на мосту над Дунаем и увидел на берегу какого-то странного мужика. Я спросила: Дунай действительно голубой? Нет, сказал Клаудио. Он мутный и грязный. Но он красивый? – спросила я. Да, наверное, красивый.

Это верно, сказала Эльфи.

Так вот, тот мужик. Это был бомж… Или их принято называть хобо?

Ты знала, что слово «хобо» означает «тот, кто идет домой»? – спросила я у Эльфи.

Да, сказала она. Это из песни «Дорога домой» Вуди Гатри. Странно, что ты это знаешь.

А еще я знаю, что в Бритте, в Огайо, есть Музей хобо. Я подписалась на их новостную рассылку. Она интересная. Мне особенно нравятся посты Человека из ниоткуда и Чокнутой Мэри. Если умирает кто-то из их знакомых, они пишут, что его унес западный ветер.

Эльфи улыбнулась. Любопытно, сказала она.

Так вот, продолжал Клаудио, тот мужик. Сидит на речном берегу, смотрит на воду, на небо, на все, что его окружает. В руках у него банка пива. Потом он встает, берет пустую бутылку, лежащую на земле рядом с ним, и спускается к реке по бетонной лестнице. Ступеньки ведут прямо в воду, у него намокает низ брюк, он озирается по сторонам, как будто хочет убедиться, что никто на него не смотрит. Я подумал, что он собирается утопиться, но дальше он не пошел. Он наклонился и наполнил бутылку водой из реки. Затем вернулся на берег и снова уселся на землю. Скажу честно, я испытал огромное облегчение. Мое сердце стучало как сумасшедшее, пока я наблюдал за всем этим с моста. Но потом я подумал: О Боже, он будет пить воду прямо из реки» – но нет. Он просто сидел со своей банкой пива и бутылкой с речной водой и смотрел вдаль. Затем неспешно взял бутылку и налил немного воды в свою банку. И отпил из банки. Я смотрел на него и думал: Не надо, не пей. Но он пил, и мне стало грустно, и захотелось уехать из Будапешта.

Он пил воду из реки? – спросила Эльфи.

Да, он налил грязную воду в свою банку с пивом, чтобы растянуть его на подольше, сказал Клаудио.

И тебе было противно на это смотреть?

Нет, просто грустно.

Ты считаешь, что лучше бы он утопился? – спросила я.

Конечно, нет. Просто мне