мне и нужно, чтобы мой Рене учился у вас скорее искусству человеческого общения и дипломатии, нежели военному искусству, в котором сведущ каждый второй в нашем королевстве, – сказала ему мадам Иоланда, как можно ласковее. – А что касается девочки… Вот ей, пожалуй, не стоит забивать голову латынью и прочими науками. Конь, копье и, может быть, меч. В остальном же, пускай пока больше молится…

Монахини на огородах аббатства заметили, что свита засуетилась и, побросав работу, потянулись взглянуть на отъезд герцога и герцогини.

Они подоспели как раз вовремя: мадам Иоланда уже расцеловала сына на прощание, дала ему последние наставления и теперь смотрела с теплой улыбкой на то, как ловко забирается мальчик на коня впереди своего воспитателя.

– Кстати, мадам, – тихо произнес герцог Карл, стоящий за её спиной, – я вдруг вспомнил одно обстоятельство. Возможно – мелочь, не стоящая внимания, но мне недавно донесли, что в Домреми пару раз видели вашего духовника. Зачем он там? У вас остались какие-то дела с госпожой Вутон?

– Что?!

Удивление на лице герцогини было настолько непритворным, что не возникало никаких сомнений: действия собственного духовника оказались для нее новостью.

– Я никуда не посылала отца Мигеля…

Мадам Иоланда еле скрывала свою растерянность.

– Тогда разберитесь с этим, – глядя в сторону, обронил герцог. – Иначе я стану думать, что вы со мной не до конца откровенны. Или что у вас далеко не всё под контролем.

2.

«Ничего не понимаю! Зачем Мигелю понадобилось посещать Домреми?!»

Карету покачивало, и дети, разморенные жарой и играми, давно заснули. А мадам Иоланда все размышляла над последними словами Карла Лотарингского.

Новость не укладывалась в ее сознании, потому что выбивалась из общего плана, как непокорная прядь из замысловатой прически. А самое неприятное заключалось в том, что во всем ее окружении не было человека, более посвященного в затеянные дела, чем отец Мигель.

Предательство?

Нет, в это герцогиня поверить не могла.

Когда-то давно, еще в Арагоне, Мигель был одним из двух монахов, прислуживающих отцу Телло. Старый пророк сам выбрал их из числа остальной братии, чтобы передать свои знания, но только Мигелю доверил он отвезти прощальные слова, адресованные молодой арагонской принцессе.

Мадам Иоланда прекрасно помнила, как к ней в покои привели скромного монаха, подпоясанного веревкой. За поясом у него торчали перья, к одному из концов этой веревки была подвязана чернильница, а мешок за спиной наполняли свитки с убористыми записями.

– Отец Телло преставился, – ровным голосом сказал монах. – Он просил вам передать свое благословение и напомнить, что всякое истинное предназначение есть мечта о высоком. Не забывайте о мечте, ваше высочество, потому что это – шепот Бога об Истине. Слушайтесь его, когда пойдете по избранному пути, и ни в чем не сомневайтесь.

– Что за рукописи ты с собой носишь? – спросила тогда Иоланда.

– Это чтобы ничего не забыть. Я учился у отца Телло.

– И многому ты научился?

Монах помедлил с ответом лишь мгновение.

– Я много понял, – сказал он твердо.

Умной арагонской принцессе такого ответа хватило, чтобы оставить монаха при себе и даже забрать во Францию в качестве духовника, о чем до сегодняшнего дня ни разу не пришлось пожалеть. Скорее – наоборот…

Поэтому слова герцога Лотарингского застали мадам Иоланду врасплох. Девочку у мадам Вутон давно забрали и перевезли в Нанси, никаких дел в этом захудалом Домреми, где она до сих пор росла, больше не было – так с какой стати понадобилось туда ездить?!

Разумных объяснений действиям отца Мигеля герцогиня так и не нашла, и оставалось только с тревогой в сердце покорно трястись по ухабам пыльной дороги, смотреть на спящих сыновей да ждать, когда покажутся вдали полосатые башни Анжера.

Предательство…

Нет, ей нельзя сомневаться ни в ком и ни в чём! Особенно теперь, когда по ее выверенному и отстроенному словно цитадель плану побежали первые трещины.

Все началось с убийства герцога Орлеанского. Вот когда она впервые дрогнула и была вынуждена убеждать в первую очередь саму себя. Убийство – грех тяжкий! Но обстоятельства требовали: «Действуй, Иоланда! Чем больше ты медлишь, тем хуже придется потом!»…

И она покорилась. Покорилась, окончательно уверовав в Божье благословение, когда из Парижа пришло письмо от мадам де Монфор о тайной беременности королевы. Другого такого случая могло больше не представиться. От короля Изабо вряд ли когда-нибудь понесет, да и с герцогом Орлеанским её отношения всё больше отклонялись в сторону альянса скорее политического, нежели любовного. А для замысла мадам Иоланды требовалась девочка непременно королевской крови. И обязательно французской!

Где такую еще возьмешь – и когда?!

Легкомысленная беспечность, с которой Луи Орлеанский признавал внебрачных детей, заставила бы его и в этот раз отправить ребенка в дом законной жены на воспитание. А если принять во внимание его политические амбиции и политическую же глуповатость, он запросто мог разругаться с королевой, затеять гражданскую войну, ослабить страну в такое время, когда следовало бы наращивать военную мощь… Нет, нет! Как ни прикидывала мадам Иоланда, как ни пыталась обойтись «малой кровью», а всё же признала, что герцог Луи стал помехой во всех делах этого несчастного королевства и в ее делах в частности.

Пока умудренный жизненным опытом Филипп Бургундский одной рукой удерживал на цепи своего сына, а другой не подпускал слишком близко к трону красавчика Орлеанского, еще можно было обходиться письмами, переговорами и подкупом – то есть мерами мягкими и не самыми радикальными. Но потом, когда старый Филипп умер, оба эти волкодава – Луи и Жан – в два прыжка сцепились друг с другом, ломая последние, и без того уже шаткие устои слабеющего государства. И любому мало-мальски мыслящему должно было стать очевидно, что без решительных мер здесь уже не обойтись.

К слову сказать, герцогине Анжуйской не пришлось долго уговаривать ни своего супруга, ни Карла Лотарингского. При первых словах об убийстве они, естественно, пришли в ужас. Но ужас этот, видимо, не был до конца искренним, раз оба дали мадам Иоланде возможность что-то объяснить и, в конце концов, убедить себя окончательно.

«Все-таки мужская трусость большей частью замешана на неспособности видеть наперед сразу несколько перспектив, – думала она потом. – В большинстве своем они выбирают действие, кем-то когда-то уже испробованное, и результатов ждут таких же – опробованных. Предусмотреть иной результат и заранее обезопаситься кажется им слишком хлопотным и, как это ни смешно звучит, трусоватым. «Пускай мы погибнем, – гордо восклицают они, – но дело свое до конца доведем!». А когда гибнуть не