хочется, тогда ссылаются на здравый смысл, на закон, на моральные устои и рыцарскую честь. То есть на всё то, чем легко поступаются в ситуациях менее сложных. Только те, кто позволяет себе храбрость с расчетом, делаются потом великими. Но даже они никогда не принимают во внимание одну-единственную перспективу, которая и поражает их в подставленную «ахиллесову пяту», подобно стреле. Пята эта – честолюбие и желание покрасоваться в образе героя-победителя, а стрела – всего лишь Справедливость, но напоенная ядом зависти и оперенная предательством. Любой, кто на виду – уязвим, а в животворной тени остаются мудрые и дальновидные. И хвала Господу, что мужчины, нужные мне для выполнения задуманного, оказались достаточно податливы…"

Да, первоначально замышлялось, что убийство герцога Орлеанского припишут Бургундцу, которого изгонят из страны. На него указывало все: и давняя вражда напоказ, и фальшивое примирение, и злодеи-убийцы, щедро украсившие одежду красными бургундскими крестами, и даже рука, отрубленная ради перстня, на который герцог Бургундский зарился давно и открыто. Да и сама королева виделась обвинителем достаточно мощным, так как со смертью Луи Орлеанского теряла не только любовника, но и единственную опору на шатком троне.

При таком раскладе у Жана Бургундского шансов на оправдание не оставалось. И всего одно убийство разом избавляло страну от обоих недругов.

Но не сложилось.

Насмерть перепуганной Изабо хватило ума не впадать в истерику и не требовать отмщения со своим обычным упрямством. А партия Орлеанского дома то ли растерялась слишком сильно, то ли так уже устала от глупостей своего суверена, что не смогла быть достаточно убедительной ни в скорби, ни в праведном негодовании, ни в требованиях «призвать к ответу».

Пришлось с помощью дядюшки де Бара подключить к этому делу Парижский университет, как сторону нейтральную и не подходящую под упреки типа: «Это они за своего так стараются». Ректор Жан де Герсон, насмерть заинструктированный спешно покинувшим этот пост Пьером д Айе, взялся за дело крепко и дотошно.

Но тут как назло вмешалась церковь.

Вот уж с кем мадам Иоланде не везло – так это с папами! Не успела она наладить добрые отношения с Римом и, в частности, с Иннокентием Седьмым, как он взял и умер. Наспех избранный вместо него Григорий Двенадцатый был вроде бы мягкотел и уступчив и на словах ради единства церкви соглашался на все, вплоть до того, чтобы подчиниться решению Пизанского собора, ежели таковой состоится и объявит его низложенным. Но когда все уже было подготовлено и, во избежание всяких неожиданных помех оставалось только «помирить» Жана Бургундского и герцога Луи, стало известно, что крючкотворы-священники, окружавшие безумного короля, убедили-таки его объявить о нейтралитете Франции во всех вопросах, касающихся Великого церковного раскола.

Слов нет, грызня между конфессиями давно всем надоела и наносила и без того слабеющей Франции весьма ощутимые финансовые удары. Но, Господь всемогущий, как же это решение было принято не вовремя!!!

В итоге, все старания Парижского университета и лично мессира де Герсон, оказались «гласом вопиющего в пустыне». Разобиженный Рим не проявил никакого рвения в следственных делах. Да и само убийство осудил как-то вяло, хотя в любое другое время непременно ухватился бы за возможность лишний раз щегольнуть перед всей Европой своим влиянием. А следом за Римом и Авиньонский папа Бенедикт Тринадцатый, который в самые тяжкие свои времена смог получить поддержку только от герцога Луи и поначалу присоединил было свой гневный голос к партии Орлеанского дома, как-то стушевался, сник и дал понять, что вполне солидарен с Римом. И если, мол, Франция не вмешивается более в дела церкви, то и церковь дела Франции тоже более не волнуют.

– Удивительно, насколько они бывают единодушны, когда не надо! – выговаривала в те дни мадам Иоланда супругу. – Но ничего! Уж что-что, а извлекать жемчужины из-под ног у свиней я умею!

И, действительно, пары дней, проведенных за составлением десятка писем, хватило, чтобы запустить тайный механизм той политики, которая никому не видна, но единственная определяет судьбы народов и вершит Историю, и спустя некоторое время – на лето будущего года – была твердо назначена дата проведения Пизанского собора. Правда, ради этого пришлось пожертвовать процессом, затеянным Парижским университетом против Жана Бургундского. Но тут уж мадам Иоланда, раздраженно поведя плечами, заметила, что процесс и без того уже проигран.

Теперь надо было не пропустить королеву. Уж и так дотянули до критического срока. Луи Орлеанский упрямился, никак не хотел мириться с Бургундцем и возвращаться в Париж, а время уходило и уходило. Пришлось снова писать письма и призывать на помощь герцогов Беррийского и Бретонского.

Как дяди упрямого герцога Луи и старые придворные интриганы, они хорошо знали, какие нити следует натянуть, а какие оставить в покое, так что, слава Богу, все получилось. Примирение состоялось и было обставлено с такой пышностью, что замирало сердце, особенно учитывая, сколько крови уже успело пролиться…

Однако для мадам Иоланды главной заботой на этой церемонии была королева. И медик Анжуйского двора, специально привезенный ею на торжества по случаю совместного причастия двух непримиримых врагов, заверил герцогиню, что королева выглядит вполне здоровой, несмотря на частые переезды и волнения последних дней.

А чуть позже и мадам де Монфор сообщила в письме, написанном сразу после убийства герцога, что королева чувствует себя нормально, и беременность протекает без осложнений.

«Ни минуты в этом не сомневалась, – пробормотала мадам Иоланда, бросая в камин письмо старшей фрейлины. – Её величество даже при поверхностном знакомстве предсказуема, как балаганное представление. Бог с ней, лишь бы родила кого надо и нормально. А вот с Бургундцем пока ничего не ясно…»

Действительно, от разъяренного герцога ожидать можно было чего угодно. Мало того что первая растерянность и позорное бегство сменились тяжкими размышлениями – кто же настоящий виновник, так к тому же ещё эти размышления навели герцога Бургундского на мысль, что этот «кто-то» и есть его новый противник, и что он – далеко не такой простак, каким при всем его лоске являлся Луи Орлеанский.

Первым подозреваемым был, естественно, граф д’Арманьяк – фигура чрезвычайно подходящая, если брать в расчет его почти королевское честолюбие и давнюю ненависть к Бургундскому дому. Но вряд ли эта ненависть была настолько сильна, чтобы убивать своего суверена, покровителя и почти родственника ради того, чтобы навести подозрения на герцога Жана.

Получалась полная нелепица. И озлобленный коротышка, который делался злее и опаснее день ото дня из-за невозможности что-либо понять, вряд ли мог дать мадам Иоланде хоть какую-то зацепку, чтобы повернуть ситуацию на пользу ей и