зачем держать это всё дома? Это было не очень нормально. Впрочем, всё здесь было не очень нормально.

— Пойдём-ка отсюда, — сказала я Лунатику.

На Вовку я наткнулась у подъезда. Он нёс буханку чёрного, прижав её к груди, словно котёнка.

— Явилась не запылилась, — он торжественно оглядел меня, сунул в руки хлеб и весело подхватил чемодан.

За несколько месяцев успел соскучиться. Как всегда.

— Я не насовсем, — предупредила я. — Только вещи забрать.

— А парень где?

— В Караганде.

Мы поднялись на этаж. Вовка обиженно открыл дверь и впустил меня в квартиру. Там царила та же разруха, что и всегда.

— Ну ладно, чё. Чайник поставлю, — он скрылся в кухне.

Я придвинула к стенке табуретку и стащила папку с толстым слоем пыли, спрятанную на шкафу. Потом выкопала из шкафа кое-что из одежды.

Отчим робко выглянул из дверного проема:

— А чего с чемоданом-то?

— Переезжаю в Петербург.

— А университет?

— Выперли, — угрюмо сказала я.

— Ну и хрен с ними, — посочувствовал Вовка.

Когда он не был в говно, он был почти приличный человек. И то, что я вдруг почувствовала себя отдельной от него, от его бедного, грязного быта, придало мне сил. Сейчас мне не хотелось его убить, как в последнюю нашу встречу. Правду говорят, что плохое быстро забывается. Я разглядывала дырку на его футболке — прямо на животе, его розовое лицо, перетянутое широкими морщинами, словно ветчина сеткой верёвок. Он был жалким и одиноким. Человек, который вырастил меня.

— Ну, давай свой чай, — я примирительно улыбнулась.

Удобнее всего было выехать ночью. Я поискала в интернете, сколько может стоить книжка Зелёнкина, и наткнулась на сумасшедшие суммы — в несколько сотен тысяч рублей. Продруид, конечно, вёл себя по-скотски последние месяцы, но, если книга стоила так дорого, а он этого не знал, следовало её вернуть. Я позвонила ему четыре раза, но было занято. Решила, что лучше всего заехать вечером, чтобы не разминуться, — днём он мог быть на работе. В крайнем случае, можно было оставить книгу родственникам или соседям. План был такой.

Вовка рассказал мне в общих чертах о последних месяцах домашней жизни.  Я рассказала ему об экзамене и Юре. Об Андрее я почти не говорила. Только предупредила, что не нужно ему говорить, где я. И почему ко мне прямо-таки тянет каких-то психов?

Времени ещё оставалось много. Я забралась с ногами на диван и свернулась калачиком, как миллион раз до этого, когда пряталась под одеялом от резких голосов Вовкиных алконавтов.

Телефон отключила нарочно и, когда проснулась, увидела несколько пропущенных от Андрея. Проигнорировала.

Темнота уже схватила город за грудки. Снег ещё сыпал. Но красивые большие хлопья превратились в мокрую мелкую кашу — почти всё большое и красивое быстро мельчает. Около семи я набрала номер на домофоне в сером доме на улице Пермякова. Ответил женский голос:

— Алло.

— Николай Иванович дома?

Растерянно помолчали.

— Я его студентка.

— Поднимайтесь.

Как раз в этот момент зазвонил телефон. Мне не хотелось, чтобы Андрей продолжал трезвонить.

Я ответила:

— Андрей, не звони мне больше.

— Ты где? — он, кажется, не понимал, что происходит.

— Слушай, я уезжаю. Совсем. В другой город. Только книгу верну. Не надо мне звонить.

Он замолчал на несколько секунд, а потом очень медленно и тихо переспросил:

— Какую книгу? Кому вернёшь?

Я поняла, что проговорилась.

— Не звони мне больше.

Он повысил голос:

— Юля, где ты находишься?

Я сбросила звонок и вырубила телефон.

Этаж не был указан в записке. На одной из лестничных клеток в щёлку глядела старая тонкая женщина, похожая на осеннюю сухую ветку за окном.

— Здравствуйте! — я постаралась поздороваться как можно бодрее.

Она молча пропустила меня в коридор. Полы были чистые, но квартира не лучше нашей с Вовкой: ветхая мебель, старые обои — всё какое-то старческое и бесприютное. И ещё — всё завалено хламом: у стен стопками книги, газеты и журналы. Между ними громоздились старые вещи, инструменты, тряпки, велосипедные колёса. Этому дому явно не хватало места для хранения. И ещё стоял странный запах — я узнала его — такой на себе носил Зелёнкин. Запах какой-то сладкой гнили, луковой шелухи и, кажется, ладана — что-то близкое к церковной вязкости.

Коридор вёл в закрытую комнату с деревянной дверью и в зал, где работал телевизор и сидел в кресле старик. Дед никак на меня не отреагировал, даже не поздоровался.

Старушка, по всей видимости, мать (Николай Иванович упоминал о ней) тихонько постучала в дверь и протянула:

— Коленька, к тебе пришли. Говорит — студентка.

Продруид выскочил в коридор. Он выглядел ещё более больным и взбудораженным, чем в прошлый раз.

Он обрадовался, увидев меня, и растянул обветренные губы в улыбке:

— В гости пришла…

Он протянул руку, а я протянула свою, и он пожал её за кончики пальцев.  Он говорил почти шёпотом — так, будто между нами была какая-то тайна, маленький секрет, которым он не хотел делиться с мамой. Мама направилась в зал, он проводил её недружелюбным взглядом.

— Я книгу вашу принесла, Николай Иванович.

Протянула ему пакет с брошюрой.

Он направил на меня прожектора яростного взгляда:

— Зачем книгу?

— Вы знаете, сколько она стоит? Она двадцать пятого года и с автографом! Нельзя такими вещами разбрасываться!

Казалось, его мысли плавали где-то далеко от Маяковского. Он с трудом фокусировался, как будто мокрый снег шёл в квартире, а не на улице, и приходилось через него продираться. Потому что потом он спросил:

— Где ты была?

Я не поняла его:

— Когда?

Он прошептал ещё более неясно:

— Всё это время.

Я растерялась:

— Вы не болеете?

Он протёр глаза кулаками:

— Да… что-то качает.

Я подумала, что у него какая-то затяжная болезнь, наложившаяся на переутомление. Возможно, поэтому он не занимался со мной осенью.

— Я поеду. Спасибо вам за всё. Возьмите книгу.

Я опять протянула ему пакет. Он посмотрел на меня, как зверь на уходящего хозяина.

— Подожди, — он вытащил из кучи грязной обуви, сваленной в углу, ботинки. — Я хочу тебе кое-что показать.

Он надел ботинки прямо на босу ногу, накинул лёгкий бежевый плащ, с оттопыренным карманом, край которого оторвался и свешивался треугольным языком наружу, и крикнул:

— Мам, я ушёл.