ли пуговицы. Все экземпляры наряжены — некоторые в пышные и тяжёлые ткани, иные — в рваные тряпки.  Ромбов остолбенел. Куклы были рассажены и разложены повсюду — они сидели на подоконнике, на диване, заваленном тетрадями, рукописями и газетами, какими-то пакетами, потрёпанными игрушками, лежали на волнах книг и просто гнездились по углам.

Помещение напоминало огромный пыльный склад макулатуры — от пола  до потолка росли башни книг, стены тряпок, одежды и мусора.

Ромбов подошёл к одной из кукол — с чёрным колготочным лицом, глазами-пуговками и нарисованным ртом и наклонил её, чтобы осмотреть сзади, — кукла запела: «В лесу родилась ёлочка…»

— Что это? — он ошарашенно взглянул на стариков, так и не решившихся переступить порог.

— Это Колины куклы… — объяснил отец так, будто делился самой рядовой информацией. — Он интересуется историей русской куклы.

— Мы не знали, что у него столько их накопилось… Он нам не разрешает сюда заходить, — дополнила старушка.

И он понял: все куклы — в женской одежде, многие — размером с ребёнка.

— Где он сейчас? — Ромбов подскочил к отцу Зелёнкина и прижал его лопатками к стене.

Мать заохала:

— Он час назад ушёл…

— Один? — Ромбов легко встряхнул деда для убедительности.

Старики переглянулись — он поймал их продолжительный взгляд, в котором, кажется, прочитался за туманом старости какой-то рельеф реальности.

— С ученицей. К нему ученица пришла, — пролепетал дед.

Ромбов отпустил его:

— Куда они могли пойти?

Они молчали…

— Куда они пошли?! — ещё раз проревел Андрей.

Дед заскрипел мыслью:

— В гараж… Может быть, в гараж?

Ромбов почувствовал, как перестаёт контролировать себя, как у него начинается приступ. Голова задёргалась. Он опёрся о стену прихожей, чтобы не упасть, и задышал, как в машине, — три средних вдоха и пять коротких выдохов. Отпустило. Он не мог понять, осознают ли старики, что происходит. Но разбираться не было времени.

Вытряс из них местоположение гаража, — оказалось, недалеко.

— Ничего здесь не трогать. Если вернётся, звоните мне! — он вложил визитку в руки матери и понёсся по ступенькам вниз.

Вечер стоял хоть глаз выколи. Ромбов пробежал несколько дворов по водной каше, пересёк перпендикулярную улицу, нырнул в квартал гаражей и остановился у третьего по счёту. Сквозь щели запертых железных створок пробивался ржавый свет.

Вытащил пистолет. Забарабанил свободной рукой в дверь и заорал:

— Открывай! Полиция.

Увидел, как в широкой щели под дверью показались грязные кроссовки.  Он отошёл назад и снял пистолет с предохранителя. Громыхнул засов.

Зелёнкин распахнул одну из тяжёлых створок. Он не пытался напасть или сопротивляться. Наоборот, раскрыл руки в приветственном жесте и забормотал с улыбкой:

— Добрался, голубчик… Ну, погляди, погляди, раз добрался.

В правой руке он держал ножовку. По руке текла кровь, и плащ — испачкан кровавыми пятнами.

— Назад, — скомандовал Ромбов.

Зелёнкин покорно отступил вглубь. Ромбов зашёл в гараж следом. У него потемнело в глазах.

Слева на большом металлическом столе, прямо под лампой, лежал распотрошённый труп. 

30. Последнее пение

Всё движется: носится время по кругу — зима заступает на сложную службу, потом убегает от брызгов весенних, бандитского солнца и цвета деревьев, что служат причиной её аллергии, потом возвращается душное лето, ложится дремать на горячие крыши и смотрит на нас голубыми глазами, как беглая мать, по которой скучаешь, но знаешь — её не удержишь на месте, но знаешь, что скоро она увильнёт за новой любовью, а мы, её дети, останемся под нерадивым присмотром скучающей осени, спившейся тётки, и будет её неуютное шатанье и пьяные слёзы холодных дождей, о, как будет страшно и как одиноко, когда мы поймём, что покинуты всеми, что лето нас бросило, словно ребёнка, а мы, как ребёнок, успели поверить в тепло его взгляда и нежных касаний, успели поверить в шмелиное счастье, гудевшее в сердце.

Мне, Коле Зелёнкину, было за сорок, когда сердце, словно космический спутник, разбилось и рухнуло в бархатный хаос, когда мне запели умершие дети, все снова запели, все хором запели, с пропитанных слёзным шипением кладбищ, им было так страшно и так одиноко, они умоляли меня о спасенье, они приходили ко мне по ночам. А там у ворот моих снов благодатных сидела Наташа, как та билетёрша, что на колесо обозренья пускала в июньском сияющем парке. Она им кричала, их душам смятённым — подайте талончики на воскрешенье, не можем спасти мы такую ораву, вас сотни и сотни, вы громко поёте, но все не уместитесь в нашу квартиру.

— Ку-ку, — нам кричали забытые дети, — мы здесь, Николай, Колокольня, Кукольня! Мы куклами станем и этим спасёмся. Кукольня, ты будешь нам богом домашним! Ты прыгнешь лососем, как пёсий Кухулин, ты будешь парить над землей на лопате?

Наташа уже не была в синем платье с двойной оторочкой, как раньше ходила. Наряжена в лыжный, бордовый костюм, что я раздобыл у контейнеров старых, она принимала девчоночьи души без страха, с теплом и без всяких сомнений, ведь помнила, как двадцать лет пролежала сама же во мраке густом и холодном, как я приходил к ней и спал на могиле. Я вырос, но магии чёрной уроки её не забыл и чем дальше, тем больше в себя пропускал я чудесные силы. И так я привык быть на связи с Наташей, что стало нам сложно уже разлучаться. Тогда я решился в две тысяча первом, прочтя сотни книжек на разные темы — о мумиях, смерти и магии чёрной, — её воскресить, сделав первую куклу. Конечно, от тела там мало осталось, и даже от гроба — сплошная земля (о, как растворяемся быстро во мраке!), я выкопал ночью останки Наташи и глиной затем облепил в гараже, и в тряпки зашил для придания формы. С тех пор я уж был не один.

Я с детства любил равновесие кладбищ, как будто покой охраняет крапива, как будто весь мир помещается в капле прозрачной росы, что блестит на травинке. Душой отдыхал я от суетной жизни, от глупых студентов, исследуя сотни и сотни надгробий, забытых могил, заброшенных деток и кладбищ натянутую паутину на область и город, в котором родился. Я начал с другими детьми говорить, и спать на могилах, и их воскрешать. И я воскресил их почти три десятка.

— Ку-ку! — мне кричала кукушка дневная.

— Сама ты ку-ку! — отвечал ей