Бывало, подолгу мне новые дети не пели, не звали. Но деток живых не давала опека, но сердца гуденья не слышала Юля, и снова открылось могильное пенье.  Они не пускали меня после Даши уже ни в редакцию, ни на занятья, ни к Юле-беглянке, ни к книгам моим. Они приходили и ночью и днём — с личинками мушек мясных и зловоньем, с кровавыми ранами, прямо из морга, с зашитыми веками или губами, и те, кто почти что истлел, приходили и пели о том, как им хочется жить.

Когда в ноябре задышала зима на осени сонной сухие ладони и руки к земле опустили деревья, я дальше не мог уже сопротивляться. Обязан был я хоть кого-то спасти. И не было времени на подготовку, схватил, как всегда, я рюкзак и лопату и двинулся вечер стеречь. На Сормовском кладбище девочки пели, я выбрал Арину: четырнадцати лет, каким она взглядом смотрела лисичьим! Заснул, хотя холодно было ужасно, отчаянной ночи с трудом я дождался и начал копать. Её я почти что извлёк из могилы, но сторож назойливый труд наш заметил, светил фонарём, бородатый шайтан! Я вынужден бросить был всё: и лопату, и с краской баллончик, рюкзак и Арину.

Теперь по пятам шла за мною опасность. Я знал, что поблизости рыскает Ромбов, как волк, загоняющий в угол добычу. А дети не пели уже — верещали, толпились у снов моих, так что Наташа не знала, как их удержать.

Они верещали:

— Спасите, спасите, мы к папе хотим, мы страдаем бесхозно, дожди по нам топчутся, холодно очень! И скоро зима… Как мы будем зимой?

Но денег на новый рюкзак и лопату, увы, не имел. И тогда я поехал на кладбище с сумкой большой и стамеской. Нашёл на краю Олилееву Лену — так имя её хорошо волновалось, как море тугое под пенье сирен. В ночи изголовье могилы стамеской разрыл я, добравшись до гроба, и после я выбил отверстие в крышке и вытащил тело её небольшое, потом перенёс я останки в гараж. И сделал мешочки из старых колготок, что я подобрал на помойке когда-то, и всыпал в них соду и соль. Потом я разрезал заветную кожу и внутрь напихал драгоценных мешочков — и начал высушивать тело.

Стекались осенние дни на задворки. И девочкам было печально и грустно, они не давали нормально работать. Бетховен играл в настроеньях у Даши, в окошко смотрела трагически Нина, а Аня просилась гулять и рыдала, как будто включили в ней две Ниагары, когда приходилось отказывать ей. Родители шаркали по коридору, вернувшись домой с остывающей дачи, где яблони кончили бомбардировку. В такой атмосфере не мог я работать, оставленный труд из угла по-сиротски глядел на меня, как голодный щенок. Я часто в гараж по ночам отправлялся, сидел возле Лены и платье ей шил, читал ей народные сказки. О, как одиноко мне было и не с кем совсем поделиться туманной тревогой!

В тот день, когда всё обнаружилось, Юля, мой бархатец маленький, пение флейты, явилась отдать мне один из подарков. Но всё, что дарил, я дарил безвозвратно. Её я простил за предательство сразу, лишь только увидел её на пороге. И так захотелось мне с ней поделиться осенней тоской и волнующей тайной, как в детстве, когда делишь камешки с кем-то и нет на планете ценнее сокровищ, ведь только она могла это понять — как осень остра и болезненна осень, как крики малюток ужасно изводят, как я их спасаю уже десять лет.

О, как заблуждался я, дурья башка!

Шёл снег отвратительный, мокрая каша. Я Юлю привёл познакомиться с Леной, но Юля ужасно её испугалась. Она закричала. Я вынужден был закрыть злополучную дверь изнутри. Я ей объяснил, чтоб она не орала: обряд воскрешенья — обычное дело, не надо бояться, я их проводил десятки уж раз, и они превратились всего лишь в рутину. Тогда Юля стала меня умолять, мне руку целуя и встав на колени, чтоб я отпустил её — скоро покинет она этот город и в Питер уедет, и там ни о чём никому не расскажет, и книгу она принесла на прощанье, и Ромбов её ещё будет искать, а книга моя очень дорого стоит, могу получить за неё сотни тысяч, использовать их, например, для работы, в деревне могу себе что-то купить и там от людей, сколько надо, скрываться.

— Пожалуйста, не убивайте меня!

Да я бы не тронул её даже пальцем.

Я просто хотел объяснить ей про Лену, что всё обстояло-то наоборот, что я воскреситель малюток Зелёнкин, а вовсе не псих, не позорный убийца.

Я ей рассказал про наш дружный отряд, про то, как мы жили все вместе в квартире, как все мы мечтали, бывало, о Юле, о том, чтобы с нами жила.

Но Юля не слушала, бросилась к полке, где кучно пылились мои инструменты, схватила ножовку и стала махаться, как рыцарь мечом, защищаясь от смерти.  О бархатец мой, о мой маленький рыцарь! Я вынужден был её крепко схватить и для безопасности обезоружить. Пока же она без разбору махала ножовкой, успела всадить её в руку мне больно с размаху без всяких стеснений. И рана глубокая образовалась. Когда я схватил её сбоку в объятья, она продолжала, как бабочка, биться, и слёзы на рану мне падали остро. Потом успокоилась. Только шептала:

— Пожалуйста, можно мне просто уйти?

Я чувствовал в этот момент её близость, и шёл в моём сердце отравленный ливень, и струны его рокотали с восторгом. Я знал: это наша последняя встреча.

Я твёрдо сказал ей, хоть мысли мои смешались от запаха тёмных волос:

— А ну, успокойся! Сейчас мы поднимем с тобой нашу книжку. Теперь отодвину тяжёлый засов. Ты можешь идти, и не надо бояться, я только хотел поделиться с тобою. Ты можешь идти, я хочу тебе счастья.

И я отпустил её в ночь.

Она побежала и скрылась во мгле.

Увы, получилась большая ошибка. Задвинул засов я и сел рядом с Леной обдумывать все перспективы. Рукав пропитался безудержной кровью, я чувствовал — жутко немеет рука. Я перевязал её Лениным платьем. Я знал, Юля скоро кому-то расскажет. И дальше полиция… в общем, приплыли.

Я просто смотрел и смотрел на ножовку с размазанной кровью по лезвию, время тянуло меня, как болото, — не знаю, как долго там был.

Потом услыхал, что стучатся в ворота.

Я голос