любили гулять втроем по соседнему парку, наслаждаясь его пустынностью и красотой. И пускай экономить приходилось порой даже на хлебе, они позволили себе три ярких зонтика: желтый, красный и синий. И когда начинался вдруг дождь, они сводили эти зонтики над своими головами, и получался разноцветный шатер, разноцветное небо.

– Представьте, мы здесь короли. Листва, деревья, дождь, облака – все наше. А это (слышите?) тысячи маленьких шагов наших друзей, спереди, сзади, справа, слева. Мне всегда нравился дождь, с самого детства.

Сыну Арины, Ванечке, было на тот момент только семь, и он с удовольствием шлепал и прыгал по лужам, отчего вокруг него разлетались серебристые брызги. Дочка, бывшая на полтора года старше, спокойно шла рядом и, внимательно слушая мать, посматривала на брата.

– Никогда не бей девочек, слышишь, и женщин не бей, – встревоженно говорила Арина своему сыну, когда он внезапно и играючи, стремясь обратить на себя внимание, толкал в бок то одну, то другую. – Знай, твою маму били! И ей было очень и очень больно!

– Мам, но Ваня же шутит! – вступалась за брата Даша.

– Пусть даже играючи! Ваня, ты должен пообещать мне, что ты не будешь бить женщин. Бить девочек, женщин нельзя!

После двух или трех таких разговоров Ваня уже не шлепал и не прыгал по лужам, а ходил рядом уверенно и спокойно. Только вечером находила на него порой какая-то дурь. Он исподволь любил подойти к матери и уткнуться ей в бок, шмыгая носом.

– Как маленький, – смеялась она, – как котенок.

– А я и есть маленький, – отвечал он и притворялся, что хнычет.

– Когда хочется плакать – надо же плакать! – говорила она. – Давай вместе будем плакать! – и оба они смеялись.

Погрузившись в воспоминания, Арина и не заметила, как дети ушли. Не торопясь, она вымыла за ними посуду и снова легла на кровать, плывущую под ней, точно море.

6

Прошло уже несколько месяцев, как Арина не звонила родителям, как почти все коллеги и подруги были поставлены в ее телефоне на блокировку. Ей не хотелось рассказывать им о своей судьбе, объяснять, убеждать, оправдываться, так, будто она совершила преступление и собирается рожать ребенка без спроса. Только Варвара и ее муж оставались еще с Ариной на связи. Они забирали ее избитую из той страшной квартиры, где ей каждое мгновение казалось, что он вернется и будет бить ее снова. Они помогли встретить на вокзале ее детей, устраивали их в школу, но муж сестры хотел снять с себя ответственность и убеждал ее в том, что надо хотя бы попробовать поговорить и помириться с отцом своего еще не родившегося ребенка:

– Ну и что, что побил? Не сдержался, переживал. Порой с мужчинами такое бывает. Может, в чем-то и ты неправа была. Мы же до конца не знаем, что у вас там творилось. Жена должна уметь понимать, предугадывать мужа.

– Всякое бывает, – вторила Ренату Варвара. – Если ты мать, нужно находить подход, нужно терпеть.

Арина прекрасно помнила, как несколько лет назад сестра сама сбежала от своего мужа, когда тот бегал за ней по квартире с пистолетом и угрожал, что убьет, если она посмеет уйти. Тогда Варвара была беременна и требовала от Рената внимания и заботы, ее организм нуждался в свежем воздухе и вкусной еды, а муж сдавал в то время кандидатский минимум, стремился и не мог найти хорошую работу, жили они почти впроголодь и между ними ежедневно возникали скандалы.

Варвара пробыла у Арины пару недель, но потом, поверив его уговорам, вернулась к мужу. Ренат устроился на хорошую работу, и ссоры их прекратились. Но с тех пор, если Варвару что-то вдруг не устраивало, она уходила, оставляя мужа с детьми одного, и вот уже он был готов выполнить все ее пожелания, все капризы, лишь бы она вернулась. И так между ее уходами и новыми приливами чувств жили они долгие годы.

Сквозь полусон, полутьму начинал представляться Арине Эльдар, слышался его еще незабытый голос: «Я все равно тебя добьюсь, хочешь ты этого или не хочешь». Мерещилось ей, что идет он по городу уже с какой-то другой, гордой и счастливой, и говорит ей столь знакомые слова. Сердце Арины начинало колоть от надвигающейся на горло обиды. Обиднее всего было то, что в животе у нее находился его ребенок, а он никак и ничем не хотел этому ребенку помочь, ему было даже неинтересно, существует этот ребенок или не существует. И тут же ей становилось стыдно перед своими детьми, стыдно за то, что она, не подумав о них, кинулась в пучину этого странного и такого скоропостижного романа.

После того дикого и жесткого происшествия в его квартире Эльдар исчез так, будто его и не существовало, и только случайные оговорки сестры, что периодически он списывается с ее мужем Ренатом, говорили Арине о том, что зачем-то он еще следит за ее жизнью. И то ей вдруг казалось, что это для того, чтобы не дать жить ей спокойно, чтобы уже через Рената унижать ее дальше и дальше, а то вдруг проскальзывала еле слышная и для самой нее постыдная надежда, что, может быть, все, что случилось, какая-то большая ошибка, что вскоре он попросит прощения и вернется.

Арина лежала на кровати с широко раскрытыми глазами, но не видела ни потолка, ни света. Тяжелые вопросы брали в тиски ее мозг снова и снова. Первый – о том, почему ее жизнь, которая началась так многообещающе (в юности все замечали ее таланты, красоту, душевность, прочили ей и славу, и счастливую судьбу), почему эта жизнь сделала ее в результате никем и ничем, вещью, которой могут попользоваться и выбросить чужие люди. Второй вопрос, который никак не хотел ее покидать: почему у ее друзей, для которых, казалось бы, жизнь в ее начале не предвещала почти ничего, все так прекрасно сложилось: семья, профессия, дети… Впрочем, сложилось ли?! Что они думают о себе, Арина не знала.

Мерцающая неоновым светом воронка закручивала ее медленным потоком все больше и больше. Арине казалось, что ее крутило к небу лицом, и она видела, как то внезапно разлетались, то превращались в маленькое лазурное облако над ее головой звезды. В комнате раздался звонок. «Телефон?.. Будильник?..» – простучало у нее в голове, неоновый цвет воронки превращался в цвет растекающейся вокруг ее тела воды, в сероватый цвет комнаты, в кровать, которая сначала будто вертелась, а потом резко встала на место. Звонок затих и точно тяжелым колоколом