связывает вагантов с античными поэтами даже больше, чем заимствованная мифология и обилие цитат из Овидия. Если их классические одежды были тонки, то их духовное облачение было еще тоньше – сквозь все это был виден обычный человек. Был ли этот человек из народа или из школы – на этом рассуждении нам нет нужды останавливаться. В конце концов, нерелигиозная поэзия вагантов легко становилась антирелигиозной и кощунственной.

Средние века были золотым веком пародии, и многие из лучших пародий относятся к XII веку. При наличии материала, необходимого литературного мастерства и при отсутствии слепого благоговения любая эпоха может создавать хорошие пародии. В XII веке эти условия сошлись необычайным образом. И прозаическая, и стихотворная пародия опиралась на ограниченный круг источников – Вульгату, тексты и музыку литургии, каноническое право и учебники свободных искусств. К такому уровню дерзости даже современный читатель бывает попросту не готов. Нигде более так сильно не проявились язвительное остроумие и озорство вагантов. Их часто обвиняли в том, что они нарушали ход службы непристойными словами, которые пели на мессе. Но разве «исповедь», завершающаяся исполнением молитвы о божественном помиловании грешника, – это не шедевр вагантов? Разве одна из их самых пылких песен о земной любви не начинается с апостольского прославления любви небесной: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими…»?[130] Одна из их просительных песен начинается так:

Ecce homo

Sine domo.

Се человек

Без крова.

Выходит, что весь замысел «ордена Голиаса» – это пародия на монашеские ордена. Ничто не было настолько священным, чтобы стать исключением, – ни Евангелия, ни канон мессы, ни самые торжественные гимны, ни даже Символ веры или молитва Господня. В гимне Пресвятой Деве «Слово благое и приятное» (Verbum bonum et suave) становится «вином благим и приятным» (Vinum bonum et suave). Другой питейный отрывок был составлен путем изменения второй и последующих строк гимна заутренней службы, так что в итоге получалось:

Iam lucis orto sidere

Statim oportet bibere,

Bibamus nunc egregie

Et rebibamus hodie.

С первыми солнца лучами

До́лжно напиться с друзьями,

Вусмерть буду я пьян,

Но снова наполню стакан.

Появились длинная «Месса игроков» и «Месса пьяниц», где в тексте проповеди pastores (пастыри) заменили на potatores (пьянчуги). Существовало и эротическое изложение латинской грамматики. У нас есть переложенный на стихи протокол Ремирмонского собора около 1150 года, где монахини под председательством «кардиналов» собираются, чтобы послушать Евангелие от Овидия. Тот же дух насмешки мы встречаем на студенческих кутежах или в гротескных скульптурах, украшающих здания храмов. Одна из остроумнейших пародий, язык которой насыщен библейскими реминисценциями, – это Евангелие от Марки Серебра, древнейшая версия которого относится к этому времени:

Во время оно… рече папа к римлянам:

«Когда же приидет сын человеческий к престолу славы нашей,

перво-наперво вопросите:

“Друг, для чего ты пришел?”

Но если не перестанет стучаться, ничего вам не давая,

выбросьте его во тьму внешнюю».

И было так, что явился бедный некий клирик в курию отца папы

и возгласил, говоря:

«Помилуйте меня, привратники папские,

ибо рука нищеты коснулась меня;

я же беден и нищ;

а посему прошу, да поможете невзгоде моей и нужде моей».

Они же, услышав, вознегодовали зело и рекли:

«Друг, бедность твоя да будет в погибель с тобою.

Отойди от меня, сатана,

ибо не пахнешь ты тем, чем пахнут деньги.

Аминь, аминь, глаголю тебе: не войдешь в радость господина твоего, —

пока не отдашь последнего кодранта».

Бедный же пошел и продал плащ и рубаху и все, что имел,

и дал кардиналам и остиариям и камерариям; но они отвечали:

«Что это для такого множества?»

И выгнали его вон.

Он же, вышед вон, плакал горько, не видя себе утешения.

После же пришел к вратам курии некий клирик,

утучневший, отолстевший и ожиревший,

который во время мятежа соделал убийство.

Сей дал, во-первых, остиарию, во-вторых, камерарию,

в-третьих, кардиналам.

Но они думали, что получат больше.

Отец же папа, услышав, что кардиналы и слуги прияли от клирика мзду

многую, заболел даже до смерти.

Но богатый послал ему снадобие златое и серебряное,

и он тотчас же исцелился.

Тогда призвал отец папа к себе кардиналов и слуг и вещал к ним:

«Смотрите, братие,

никто да не обольщает вас пустыми словами,

ибо я дал вам пример…

дабы так, как я беру, и вы бы брали»[131].

В этом фрагменте столько же сатиры, сколько и пародии, которыми наполнена латинская поэзия того времени. Некоторые стихи направлены против обычных средневековых объектов поношения – женщин и вилланов – или против отдельных монашеских орденов. Но самые яростные нападки были направлены против церковной системы, особенно против Римской курии и высшего духовенства. Кое-что из этого восходит к памфлетам времен борьбы за инвеституру, многое сохранится и продолжит бытовать, хотя и с разной интенсивностью, вплоть до протестантского «восстания». Действительно, в Средние века подобная критика была настолько повсеместной и жесткой, что один протестант XVI века, некто Флаций Иллирийский (он же Матвей Влашич), вознамерился доказать развращенность средневековых клириков с помощью речей вагантов, опубликовав самое раннее печатное собрание их стихотворений: «Несколько стихотворений благочестивых ученых мужей о порочном состоянии церкви» (Varia doctorum piorumque virorum de corrupto ecclesiae statu poemata). Не все авторы отличались ученостью, многие из них были далеки от благочестия, и тем более их нельзя назвать реформаторами до эпохи Реформации, но они знали, о чем говорили, хотя и с теми поправками, которые необходимо делать для сатиры любой эпохи. Большинство из них остались анонимными, они были представителями беднейшего слоя клириков, часто из среды странствующих бродяг, которые упустили богатство и легкую жизнь, приходящие с повышением по службе, и потому охотно обратились против своего церковного начальства. Но время от времени возможного автора все же можно установить – таков, к примеру, Филипп Гревский, канцлер собора Парижской Богоматери (ум. в 1236), которому приписывается стихотворение о Римской церкви «Булла разящая» (Bulla fulminante), столь же резкое, как и эти голиардские строки:

Propter Sion non tacebo

Sed ruinam