Лиам выглядывает из-за штатива.

– Отлично, снято.

– Все готовы перейти к сегменту о гнездовании? – спрашивает сэр Роберт.

Я не возражаю. Мы направляемся к желтым гребням дюн и строим кадр вокруг еще одной стайки пингвинов. Я рассказываю телезрителям, как молодые родители своими сильными клювами и крыльями роют в земле норы, чтобы защитить детенышей от хищников.

– Морские львы, морские слоны и косатки (известные в народе как киты-убийцы) представляют большую опасность в море, а не на суше. Тюлени, хоть они и производят впечатление толстых, неуклюжих добряков, на самом деле чрезвычайно опасны в воде. Но для этих птенцов угрозу представляют в первую чайки и поморники, которые могут налететь и схватить любого птенца, когда его родители заняты другими делами.

На острове Болдер мы однажды стали свидетелями подобного, и это было поистине кровавое зрелище не для слабонервных. Не думаю, что мать того птенца смогла оправиться от столь трагичного случая.

На сегодняшний день мы осветили папуанских и магелланских пингвинов. Впереди – скалистые, златовласые и королевские пингвины. Дейзи тоже немного расскажет о скалистых пингвинах для сюжета в программе «Загадай желание», посвященного ее удивительной дружбе с Петрой. Сегодня, пока я коротаю время с книгой в гостиной лоджа, она разучивает свой текст. Ей помогает мать, и надо отдать должное Бет, ее терпение не знает границ.

Когда я отрываю взгляд от Эмили Бронте, она стоит прямо передо мной. Бет, то есть, а не Эмили Бронте. Хотя я так погрузилась в сюжет «Грозового перевала», что у меня спутались мысли, и сперва я с трудом отделяю реальность от вымысла. Бет вкладывает мне в руку несколько листов бумаги, бормоча что-то нечленораздельное, но, кажется, там фигурируют слова «электронная почта» и «Патрик».

Мое смятение вмиг улетучивается, уступая место трепету предвкушения. Я благодарю ее и хватаю бумаги. На страницах нет ни строчки текста – только фотографии, много фотографий. Я слишком быстро вскакиваю со стула и спешу уединиться в своей комнате, чтобы изучить содержимое писем.

Я сажусь у окна. Делаю глубокий вдох и разрешаю себе взглянуть на первую фотографию.

Мой малыш смотрит на меня. Мой Энцо. Совсем такой, каким я его помню, разве что укутанный в одеяльце, и с плюшевым мишкой неестественного незабудочного оттенка под боком. О, Энцо, я не забыла тебя, забыть тебя было бы невозможно…

Синева расплывается перед глазами, и картинка становится мутной. Столько лет назад это было, столько десятилетий, и вот, наконец, я вижу его снова – возможно, всего неделю или две спустя после того, как его у меня забрали. Я зажмуриваюсь. Мокрая капля падает на фотографию, и чернила на странице размазываются. Я смахиваю ее и заботливо отодвигаю бумагу в сторону от греха подальше, но эмоции захлестывают меня без остановки, волна за волной. У меня есть свои воспоминания об этом ребенке, воспоминания, которые только мои. О том, как я купала его в раковине женского монастыря. И как пела ему «Долог путь до Типперери» и «Ты мое солнце», а сестра Амелия, просунув голову в дверь, просила мне замолчать, а я пела лишь громче, потому что хотела чуть дольше полюбоваться на счастливую улыбку Энцо. Его дивную младенческую улыбку!

Я делаю глубокие судорожные вдохи. Наконец, у меня получается сосредоточиться на других фотоснимках, на других воспоминаниях, которые мне не принадлежат. А слезы не иссякают, струятся по моим щекам и шее. Мой Энцо прямо передо мной, но его обнимают, качают на коленях и окружают заботой чужие люди – молодая семейная пара, забравшая его из монастыря, чьи лица я едва помню. Они лишили меня единственной надежды счастья, когда я сама была практически ребенком. Мне радостно видеть, как сильно они любили его, но эта радость не заглушает моей злости на то, что эту любовь должна была дарить ему я.

Одну за одной я изучаю фотографии, наблюдая, как год за годом менялся мой ребенок. Его лицо обрамляют густые темные кудряшки, ноги и руки постепенно удлиняются, и сам он становится выше. Вот он сидит на пледе для пикника. Вот – сует пальцы в глазурь на праздничном торте. Вот – катается в парке на карусели. Увязает в снегу. Едет на красном детском велосипеде со съемными колесами. А вот он в зоопарке, смотрит на обезьян, тычет короткими пальчиками в жирафов. В школе, в парадной форме на групповом снимке со своими друзьями. Бьет по мячу на футбольном поле. Ныряет в бассейн с высокого трамплина. На последней фотографии видно только его лицо.

Сердце рвется прочь из моей груди. Это буквально невыносимо. Мой мальчик опять улыбается, самой красивой улыбкой в мире. Его темные глаза смотрят прямо в камеру, прямо на меня, его мать.

30

ПАТРИК

Ванкувер

– О, это снова вы, здравствуйте!

Улыбка Дениз и ее серьги сверкают же ярко, как и в прошлый раз. Она чмокает меня в щеку и впускает в дом. Я ставлю коробку на пол в прихожей. Дениз, похоже, твердо намерена вести со мной светскую беседу, как ни в чем не бывало наглаживая собаку и попивая чаек, но мне сейчас не до этого. Я пытался дозвониться ей несколько раз за последние несколько дней, но безуспешно. Теперь мое терпение иссякло.

– Так как его все-таки звали, Джошуа или Джо? – спрашиваю с порога. Знаю, что стоило сначала поинтересоваться ее делами, но у меня из головы никак не выходит тревожная мысль, что мы, возможно, вышли не на того человека.

Лулу, тихонько сопя, обнюхивает мои пятки. Улыбка на лице Дениз сменяется гримасой недоумения.

– Джошуа?

– Да, я нашел альбом с фотографиями, но на всех снимках мой отец подписан как Джошуа, – нетерпеливо объясняю я.

– Дайте-ка подумать. – Судя по отсутствующему выражению на ее лице, это занятие для нее в новинку. – Поставим чайник, пока мамочка будет разбираться.

На мгновение я теряюсь, прежде чем понимаю, что она обращается к Лулу. Я иду за Дениз на кухню, где она ставит на буфет две кружки и пачку печенья. Я гипнотизирую чайник, чтобы он поскорее закипел, но он мне не подчиняется.

Когда чай готов, и мы возвращаемся в гостиную, мне наконец удается всучить ей фотоальбом.

– Вот, взгляните. Здесь везде написано «Джошуа».

Она переворачивает страницы.

– И верно. – Она озадаченно рассматривает фотографии. – Но я всегда знала его как Джо. И это совершенно точно он.

«Да, но точно ли это тот самый «он»?» – хочется кричать мне.

– Интересно,