– Кто такая Эмма?

– Моя дочь, она работает адвокатом. У нее память, как у стада слонов. Она, конечно, никогда не была знакома с Джо лично, но она в курсе семейной истории. Если хотите, я могла бы позвонить ей после того, как мы попьем чаю.

– А чай обязательно допивать до конца? – спрашиваю я.

– Ах, Патрик! Что же вы не сказали, что торопитесь?

Да неужели заметила!

Она выглядит недовольной, но все же встает и направляется к телефону.

– Эмма, дорогая, это мама. Да, со мной все в порядке, и с Лулу тоже… Да, очень рада слышать… Послушай, милая, ко мне сейчас пришел этот молодой человек, который искал информацию о Фуллерах. Он нашел их вещи на чердаке, и среди них оказался фотоальбом, и теперь ему кажется, что Джо… возможно, вовсе не был Джо? Его мать почему-то называла его Джошуа в заметках.

Наступает долгая пауза. Затем Дениз подзывает меня и прикрывает ладонью динамик телефонной трубки.

– Она хочет поговорить с вами, – шепчет она.

Я нетерпеливо беру у нее трубку. До меня доносится энергичный молодой голос:

– Здравствуйте, это Патрик?

– Да, Извините, что беспокою, Эмма, но это для меня очень важно.

– Понимаю. Все-таки, это ваш отец. Так вот, память у моей матери уже не та, что раньше. Она может чего-то не помнить, зато помню я, потому что однажды сама задалась этим вопросом. В общем, Фуллеры дали вашему отцу имя Джошуа при крещении, но ему больше нравилось Джо, и позже он официально сменил имя. Думаю, его коробили все эти библейские аллюзии. Но это совершенно точно один человек.

Слава богу. Джо был очень приятным ребенком, хоть и стал мудаком, когда вырос. Я даже странным образом начал привязываться к нему.

– Благодарю, Эмма. Вы не представляете, как я рад, что мы прояснили этот момент.

А потом она говорит:

– Мама рассказала вам о второй коробке?

– Нет… А что, есть вторая коробка?

– Ну вот, и об этом забыла. Передайте ей от меня, что она безнадежна, ладно?

– Ладно, но что вы сказали насчет второй коробки? – Мой пульс начинает биться чаще.

– Она совсем небольшая, кажется, из-под обуви. Кто-то из друзей Джо отправил ее нашей семье после его смерти. Я никогда не заглядывала внутрь, но полагаю, там хранятся какие-то его личные вещи. Теперь они по праву принадлежат вам. Эта коробка тоже должна быть где-то на мамином чердаке. Там хранятся все семейные вещи.

– Боже, Эмма, вы просто ангел. Огромное вам спасибо.

Коробка из-под обуви – все же лучше, чем ничего. Дениз допивает свой чай с печеньем, но разрешает мне еще раз наведаться на ее чердак. Я вылетаю из кухни, не дожидаясь, пока она закончит говорить.

Едва я открываю люк на чердак, на мои волосы снова сыпется проклятая пыль.

На поиски обувной коробки уходит некоторое время, но вот я вижу ее, одиноко стоящую в самом углу. Она покрыта густым слоем пыли и горошинами мышиного помета.

Я забыл спросить, могу ли оставить коробку себе. Что-то мне подсказывает, что забрать ее на время, а потом вернуться сюда в третий раз, чтобы вернуть, не получится. Даже Лулу я уже надоел. Но и в присутствии Дениз мне совсем не хочется ее открывать.

Я решаю сделать это прямо здесь и сейчас.

Лента скотча старая и потрескавшаяся, но обмотана вокруг коробки во столько слоев, что держится до сих пор крепко. Я поддеваю скотч ногтем и рву. Я поднимаю крышку. Внутри не так уж много вещей. Я вынимаю предметы один за другим. Достаю свой блокнот, чтобы записывать информацию по ходу дела.

Часы, давным-давно переставшие ходить. Циферблат квадратный, в классическом стиле, выглядит дорого, и на обороте выгравировано: «Джо, от твоих любящих родителей».

Чувствуя странную обиду и зависть, я пишу:

– был любим родителями

Затем я вытаскиваю потрепанную кожаную папку на молнии. Я расстегиваю ее. Внутри – пара почтовых и поздравительных открыток от людей, чьи имена мне не знакомы, и несколько фотографий. Я быстро просматриваю их.

Всего несколько секунд, и я натыкаюсь на снимок взрослого Джо Фуллера. Отец. На глаза внезапно наворачиваются слезы, но я их смаргиваю и продолжаю неотрывно смотреть на него. Вместе с товарищем он стоит на вершине горы, рюкзаки покоятся у них под ногами. Оба триумфально улыбаются, как бы говоря: «мы сделали это», их лица светятся от гордости. У отца смуглая кожа, ровный загар и спортивное телосложение – такая внешность обычно нравится женщинам. Я не могу отделаться от мысли, что он производит впечатление порядочного парня и, похоже, верного друга. На обороте написано: «Джо, от Мориса. Скалистые горы, 1967 год».

Я записываю:

– занимался альпинизмом в Скалистых горах

– был друг по имени Морис

Я снова смотрю на снимок, и он выглядит на нем таким беззаботным, что меня внезапно охватывает необузданная ярость. Да, пусть снимок был сделан задолго до моего рождения, но меня все равно трясет от этого самодовольного выражения на его лице. Я обращаюсь к нему сквозь стиснутые зубы:

– Как ты мог, папа, как ты мог? Как ты мог бросить маму, зная, что она была в депрессии? Бросить родного сына, которому была неделя от роду? Как ты мог просто уйти и никогда, ни единого раза не дать о себе знать? Неужели ты не знал, что она умерла из-за этого? Набрала полные карманы камней и вошла в море? Или ты так и не узнал об этом?

Я трясу фотографией, как будто могу этим жестом передать ему весь тот стыд и ужас, который я испытал.

– Ты вообще хоть когда-нибудь вспоминал обо мне? Вспоминал?! Или нет?!

И тут, словно в ответ, маленькая черно-белая фотография падает мне на колени.

Фотография новорожденного младенца в одеяльце.

Это я? Может, и я. Внезапно мне становится трудно дышать, и я как подкошенный опускаюсь на крышку старого сундука. У меня сдавливает горло, а во рту появляется странный привкус.

У меня нет ни одной фотографии себя в детстве. Ни единой.

Я напоминаю себе, что нужно дышать.

Все младенцы похожи друг друга, но это ведь точно я, верно? Во всяком случае, это знак, что, возможно, мой отец не совсем забыл меня, если он хранил это столько лет. Я роюсь в содержимом папки, проверяя остальные фотографии.

И, наконец, я нахожу доказательство, которое ищу. Фотография мамы со мной, еще совсем маленьким. Она прижимает меня к себе, ее волосы рассыпаны по плечам, а