Это Старый Вовк распустил их до крайней степени, до крайней непозволительной степени, именуемой им почему-то академической свободой. Последние годы Вовк весело спивался и дразнил Арсения Федоровича настойками, ликерами, домашним самогоном и длинными рассказами о том, что Новая Гвинея – это уникальное место, которое он, да, изучал, но видеть не довелось – ни бандикутов, ни вомбатов, ни кенгуру и бабочек тоже, несметное количество бабочек, почти пять процентов от всех существующих, пусть четыре, но это тоже, ого, какая цифра. Вовк поднимал вверх безымянный палец и в высоких уже регистрах докрикивал, что отсутствие утконоса в Новой Гвинее никогда не было бедой, а вот отсутствие естественников, физиков-ковжунов, например, было. «Физики – это больше, чем утконосы. Это надо попробовать запомнить».

Арсений Федорович пробовал. Пробовал вот так же вздымать к потолку безымянный палец, но он выскакивал вместе со средним, а то и с мизинцем. И композиция была похожа на судорогу.

И с Ковжуном Арсений Федорович ссориться не собирался. Напротив, выписал ему диплом второй степени к юбилею и на торжественном заседании, приглашая на сцену, назвал выдающимся менеджером от науки. А тот встал и медленно, опираясь на трость, пошел прочь, неожиданно образовывая вокруг себя тишину. Такую удивленную тишину, в которой всегда улавливается нехороший, нездоровый, но именно поэтому всеобщий интерес. Ковжун даже не кричал, что было ему свойственно, он бурчал и натурально плевался: «Тьфу ты, гадость какая. Тьфу ты, гадость. Менеджеру от науки от крышки от унитаза. Дожился…»

Со сцены слов было не разобрать. Только шипение «шш-ка», «шш-кка», которое сменило нездоровую любопытствующую тишину. Шипение и хихиканье – полный змеиный набор. Уже после торжественной части, в кабинете при закрытых дверях, Роман сообщил подробности, успокоив, что нехорошая кличка не пристанет. «Обещаю, – сказал, – не пристанет. Ни к чему». Арсений согласился: ни одного прозвища за жизнь. На Ковжуна, конечно, рассердился и в коротком своем зле решил убрать и не видеть. Но в сложной жизни, которая стремительно менялась или делала вид, что меняется, руки никак не доходили. И он, Ковжун, и другие – и износившиеся уже, и свежие псевдобунтари – болтались где-то в желудочном осадке, изредка напоминая о себе кислой отрыжкой или короткой какой-то брезгливой болью за грудиной. Арсений долго наблюдал за Вовком и его козлятами и не испытывал никаких иллюзий по поводу качества и масштаба этих людей. Ничего особенного. «Мешанина», – как говорила его мама, гражданка Кайдаш, возмущаясь насчет неудачного супа. Мешанина, всего понемножку. Немножко совести, немножко научной фантастики и связанной с ней тяги к открытиям, которых, в сущности, так и не вышло. Плюс страсть к традициям, которых никогда не было и не было даже, откуда взяться в этих диких индустриальных степях. Арсений видел в них еще стремление к прочному обоснованию внутри «прослойки». Которая должна была надежно отделять их от пролетарского, и от крестьянского тоже. Пренебрежение к деньгам у них было совершенно мнимое, лицемерное. От трусости, а не от чистоты. Ну так, по крайней мере, казалось. Они любили сыто есть и пьяно пить, тащили в дом коньяки и водки, распихивая их в дерматиновых дипломатах. Он, Арсений, был для них чем-то типа обезьянки, быстро следующей по эволюционному пути. Старый Вовк говорил об этом прямо, не стыдясь. Мол, научный эксперимент, товарищи, смотрим, кто идет нам на смену. «Скажи-ка, почему пошел на юридический?» – спрашивал Вовк. «Я хотел стать участковым», – отвечал Арсений, зная, что за этим последует неодобрительный смешок, а профессор Фельдман, филолог, хорошие похороны были в прошлом году, проскрипит: «В дворники, дорогуша, в дворники надо было хотеть. Тот же участковый, но с квартирой и метлой». Они повторяли и повторяли эту сцену, со всеми репликами и жестами множество раз не ради обиды, а ради чистоты эксперимента. Они верили, что однажды Арсений скажет что-то другое. Что-то, считавшееся у них приличным или пристойным.

Они смотрели на него. Он на них. И со временем становилось ясно, что отличий было мало. Разве что без мук. Арсений Федорович был без мук и без поисков предметов для них, а значит, и без лицемерия. Он, Арсений, ничего не разваливал. Просто пользовался так, как считал нужным.

Слышать правила и вступать вовремя – это нехитрая наука, которую Арсений постиг без особого труда. В школе, в очень летней, по сравнению со Свирском, Волновахе, первый год он считался чужим. Не битым, а просто не замечаемым никем – ни учительницей, ни классом. А второй год совпал с общим четвертым, с новой взрослой жизнью, в которую ворвалась женщина Ирина Ивановна, которая называла себя классной дамой, вела уроки русского, любила диктанты и их разборы. А Арсений на письме заикался звонкими согласными, удваивал их не там, где нужно, а там, где, как ему казалось, это было бы красиво: «хлеббом, пионеррами, школлой». «Дети, мы будем смотреть на эти ошибки и все вместе кричать: «Позор! Позор! Позор!» По моей команде на счет три. Начали: раз, два, три…

В слове «позор» он бы тоже удваивал-заикался. Но когда дружное и послушное грянуло и показалось похожим на «ура», Арсений почувствовал во рту привкус мутонового воротника, привкус шубы и с ним уже не страх исчезнуть, как это было раньше, а спокойствие и непротивление. Он почувствовал согласие раствориться в дружном и стройном хоре, согласие быть вот этим звуком, провозглашающим жизненную силу коллектива, согласием не существовать, зато звучать со всеми вместе. Весь мир увиделся ему тогда наполненным мутоновыми столбиками, которые иногда дают себе волю, рвут пуговицы и узлы на шарфах вокруг горла, но никогда не могут или уже не хотят сбросить с себя тяжелую – не по размеру, на вырост, но ясно-понятно, что никакого выроста не будет – шубу. Исчезание – слово с ошибкой, но они все и всегда у него были с ошибками, а исчезание – не полный и не окончательный процесс. Надо уметь в него вписаться, и тогда стирается, например, голова, руки, зато остаются, пусть контуром, карандашным наброском, ноги или живот, что-то остается и к этому что-то можно пририсовать все назад. Зеленый карандаш. Надо просто успеть что-то украсть, что-то реальное – ценное или нет, будет видно, – но украсть, овладеть, присвоить часть того, что превращает всех в собрание мутоновых столбиков, скандирующих «позор!позор!позор!»

Чтобы не исчезнуть на уроке русского, Арсений украл хрестоматию для восьмого класса. Внутри был Чацкий, не готовый прислуживаться, Онегин, Печорин и прочая литературная польза, не имеющая к жизни никакого отношения. Хрестоматии никто не хватился. С того памятного дня Арсений начал присматриваться к тому, что воруют другие. Воровали, например, мел. Он исчезал с полки у доски и обнаруживался на асфальте, использованный для игры в «казаки-разбойники» или «классики», если мел воровали девочки. Деньги – копейку, две, три и даже десять. Оброненные в буфете, они считались уже ничьими и легко находили нового хозяина. Деревянные линейки, транспортиры, «терки», промокашки… Классная, например, воровала цветы в горшках. Объявляла, что берет их домой: спасать от увядания и неухода – и никогда не возвращала назад. Дома у нее, думалось Арсению, были джунгли. Еще она воровала время. Из-за организованных криков «позор!» они никогда не успевали толком ни ответить что-то из урока, ни начать новую тему. И каждый раз она, эта новая тема, была домашним заданием, с которым нужно было справляться самому. В старших классах «позоры» сошли на нет, и классная ограничивались зачитыванием вслух записок, которые они писали как будто друг другу, но адресовали ей, сдабривая любовное матюком и шифруя все это вместе взятое печатными буквами. «Малолетние преступники! – кричала она. – Пусть тот, кто это писал, выйдет и признается. Иначе всем – единицы». Но было уже известно, что «всем – единицы» решается в кабинете директора или заврайоно, управа на которых находилась через родителей, сидящих в райкоме партии или в какой-нибудь контрольно-ревизионной комиссии, а потому имеющих право на вмешательство, на крик и даже на грубую выволочку. Единицы менялись на четверки и даже иногда на пятерки. А директриса со странной фамилией Капитан воровала зарплаты уборщиц. По бумагам их было четыре, а по факту две. Мир, открывшийся Арсению, был справедлив. И только Дима, одноклассник Дима, не вписывался в него с самого начала.