Заявившись к отелю только перед отъездом домой, я поставил на себе крест. Я продолбал сразу всё. Ботинково хорошее ко мне отношение, например. Концерт лучшего в Эстонии пианиста продолбал и даже не увидел Мопсину попытку сплясать вокруг рождественской ёлки в ожидании того, что «этот мерзавец» (то есть я) когда нибудь попадётся ей в руки.

Ощущения теперь – как у лабораторного ежа. Или подопытного кролика. Но это не эксперименты, а наказание. Меня карают молчанием, непожиманием руки и отсутствием на кухонной столе трогательной, прощальной записки.

Дверь за родителями, наконец, закрывается. Мне очень обидно. Чешется нос и хочется плакать.

Но вдруг я чувствую, как за спиной моей появляется Телониус Белк. Я делаю ему приветственный знак, убегаю в туалет и от переизбытка эмоций напруживаю жёлтого до самого ободочка. Потом неаккуратно спускаю воду и вытираю нос. И одновременно слышу, как снова открывается прихожая дверь. Выглядываю в щёлочку. Это вернулась Мопся.

И Телониус Белк оказался напротив неё.

Наверное, с минуту, они смотрят друг на друга в упор, но когда дверь за Мопсей захлопывается, Белк тут как тут, прямо передо мной. В полном здравии и даже немного похорошевший.

– Ну и почему ты исчез? – спрашиваю буднично.

– А я исчез? Нет, вроде здесь был всё это время.

Я вспоминаю застрявший в зубах рыжий волос из ржаного бургера и понимаю, что это вовсе не обязательно были Мопсины волосы. Возможно, это был Телониус Белк.

– Как же так? – всё еще не понимаю я. Белк пожимает плечами. Я справляюсь с собой и невозмутимо помогаю Белку заварить морошковый кофе на кухне.

– А мы будем делать ржаные бургеры? – интересуется он, как ни в чём не бывало.

Тема его отсутствия в родительский день больше не поднимается. Есть масса гораздо более важных проблем.

Делать ржаные бургеры? Почему бы и нет.

Я прикидываю размер сковородки и решаю оставить эту затею на потом. На утро осталось пара скукоженных прыщей осенней проросшей картошки.

Ухожу с кухни, присаживаюсь за «Эстонию» и прогоняю смертоносную целотоновую гамму по всем октавам, как это делает Монк. Жизнь входит в привычную колею. Уютно без родителей как не крути… не хватает, может, только собаки. Расслабившись как на пляже под солнышком, я подумываю о том, почему бы не завести здесь, в Финляндии собаку. Чтобы она была непеременно финской породы и такого же независимого характера. Вот только как на это посмотрит Телониус Белк? Хорошо? Или скажет как всегда, мол? отвяжитесь?

Но оказывается что Белк не против некоторых пород собак. Правда, дома такое заводить он бы поостерёгся.

Пожевав картошки в мундире, я выплёвываю пресную кожуру. Ну и гадость. Хорошо бы вечером сгонять в магазин. Но не сегодня. Сегодня вечером мы собираемся идти хоронить Козла. Или ладно, пусть не Козла. Пускай дядю Сашу.

Солнце действительно начинает припекать. Но нет, чтобы взять, да и растопить снег… Нет. Ни за какие коврижки.

Вспоминаю, какой он был – Козёл… Похожий на капиталиста из Незнайки на Луне. Такое вот детское осталось у меня о нём воспоминание.

Я упихиваю его дряхлый ушастый саксофон в новый, практически белоснежный кофр – нет, даже не проминаю поролон, уши саксофона сами гнутся. Наконец уместил. Пытаюсь настроиться на похоронный лад. Погода к этому довольно серьёзно располагает.

А плеер уже давно не работает. Слишком долго простоял на окне и батарейки в нём отсырели. Поэтому, вместо подобающих к этому случаю стандартов типа Take the A-Train в голове – детская песенка про чухчух-чучух-чучухающий паровозик. За шиворот падают капли – не то снег, не то дождь. А Белк поступил гораздо умней, чем я. Он взял с собой зонт. Очень уместно для похорон в такую сучью погоду.

– Падап! Бам. Пап!

Наигрывая на губе свингующий вариант траурного марша Шопена, Белк подкидывает зонтик то вверх, то вниз и даже балансирует им на носу, но недолго – ветер то и дело подхватывает зонт и относит к соседнему дереву. Правда Белк всё равно ловит зонт и через секунду повторяется то же самое. Наконец, это и меня начинает забавлять. Мы маршируем вокруг, а Белк балансирует зонтом на носу и получается очень воодушевлённо. Как будто он ковёрный клоун и оркестр поддерживает его во всем, независимо оттого, отбросит ветер в сторону зонт или вывернет его наизнанку.

Ничего не скажешь, проводим мы время весело. Так бы всю жизнь с зонтом на похоронах и проходил.

Останавливает только то, что на меня в упор снова смотрит та самая девушка в искуственнной шубе.

И не только на меня.

Заметив что-то по мою левую руку, она удивлённо переводит глаза.

– Исчезни, – шепчу я Белку, пока не поздно.

Но Белк почему-то не исчезает.

Я неуклюже подливаю девушке чай. Неуклюже – потому что боюсь опростоволоситься. Вдруг она не пьёт чай? Вдруг она предпочитает водку «Финляндия»? Ну, а вдруг?

– Зонтик, – объясняю я и улыбаюсь.

– Зон-тик, – заворожённо повторяет она, а потом добрасывает к этому слову миллион своих финских слов, которые очень приятно звучат, но ничего не добавляют к нашему взаимопониманию.

Тогда я делаю последний шаг. Естественно, чертовски рискую:

– Как тебя зовут? – по-русски спрашиваю я, а сам что-то подумываю что не ответит.

– Лайне – сверкает глазами Шуба, словно где-то там у неё в глубине у неё включается электрический свет.

– Артём – с облегчением говорю я.

Имя Лайне мне нравится.

Как-никак первое настоящее имя, среди окружающих меня белок, козлов и мопсов. Если конечно Телониуса не считать за настоящее имя. Итак, Лайне! Я, кажется, первый раз назвал здесь своё имя полностью. И оно мне не нравится.

– Артемас – повторяет по своему Лайне. – Артемиз, – пробует произнести по-другому она.

Мой белк тоже в недоумении. Артём? Как же так. Меня уже давно не должны звать Артёмом. Всё так изменилось за этот сезон…Одна лишь Мопся меня так называет, которая – не будем поминать лихом – вроде, уехала. Но и Артемизом с Артемасом мне становится вовсе не хочется.

Шуба быстро собирается. Свои волосы бабы-яги она собирает в пучок. Смотрятся они при этом, как слегка увядший букет прекрасных ромашек, торчащих из чего-нибудь будничного – ну, скажем из трехлитровой банки. Интересно – шуба это её повседневный наряд? В чём эта Лайне ходит, к примеру, летом?

Сейчас она уйдёт и из коробки для телевизора вылезет Телониус Белк. Я подружился с Лайне… Интересно, как ему это понравится?

Перед тем как уйти, Лайне берет разлинованную телефонную записнуху из коридора. Она слюнит карандаш и рисует поперёк всех линеек саксофон с довольно длинной гусиной шеей. Прекрасно, надо сказать, рисует. Ещё никому, из тех, кто не держал саксфона в руках, не удавалось правильно его изобразить. Обычно получается турецкий чубук, какой рисуют в учебниках по истории и старых собраниях сочинений.