Я наклоняюсь как можно ближе и киваю. Да, это саксофон. Пора бы уже контактные линзы себе заказать – вот о чём я сейчас думаю.

Убедившись, что я опознал саксофон, Лайне рисует рядом другой, не менее качественно исполненный саксофон, но несколько больших размеров. И шея у него уже оправданно теноровая.

Потом Лайне рисует могилу и впендюривает между двумя инструментами вопросительный знак. Ей что, интересно знать, что будет с моим навечно закопанным саксофоном?

«Закопал», – показываю я жестом. – «Навсегда» – делаю я напряжённую волну руками. «А что?» – выпячиваю подбородок и с интересом прищуриваюсь

Она сердится.

«Выкопай» – демонстрирует взмахами рук она, после чего кидает в угол воображаемую лопату.

«Не могу. Похоронил. Вечным сном», – зеваю я. Как бы показать знаками то, что это уже навечно?

Лайне выдирает второй лист и малюет на нём попеременно, то левой, то правой рукой.

Как это замечательно – обмениваться такими записками.

На второй бумажке фамилия, номер квартиры и телефон. Я не успеваю рассмотреть всё это в подробностях. Бумажка повисла у меня перед носом, сделала обманный манёвр и исчезла в кармане искусственной шубы.

Выкопаешь обратно свой саксофон – получишь такую бумажку. Именно так следует читать выражение на Лайнином лице. Но, после её дважды мной неправильно понятой пантомимы с фароотражательными человечками, я уже ни в чём не уверен. Ну, хорошо… пока так.

Не знаю, зачем мне нужна бумажка с телефоном. Ведь можно просто вычислить, где Шуба живёт, звоня на каждом этаже в дверь и спрашивая Лайне. Или просто взять, да у Кудряшки спросить. Но видимо так здесь не делается. В Тууликаалио предпочитают звонить, прежде чем наносить визит. Даже если живёшь на разных этажах одного дома.

Я надеюсь, что Лайне не имеет никакого отношения к охране окружающей среды и тому подобному. Но я ни в чём не уверен. Зачем ещё нужно добиваться того, чтобы я выкапывал из земли с таким трудом уработанный туда инструмент? Понятно, что по правилам так не делается. Охрана окружающей среды от таких вещей не будет в восторге. Ведь разлагаться саксофон будет, пожалуй, тысячелетия полтора. Поздновато я, конечно, об этом задумался.

Отчётливый удар по трости на новом мундштуке иногда просто меня ошарашивает. И не только меня. Посмотрите на Белка, – тот даже жевать перестал. Я бью по трости изо всех сил, а он стучит по ёлочке ворсистой лапой. Ударяю я, а отзывается он. Так врач выстукивает условный рефлекс молотком с кисточкой.

Однако стоит мне увлечься тем, как ловко получается высекать звук, и Белк принимается хмурится:

– Тело не ус! – Заявляет он с брезгливостью человека, перед носом которого покрутили детской какашкой.

Что произошло. Надеюсь это не потому что я играю, сгибая пальцы?

По мнению Белка играя на саксофоне, как раз и нужно пальцы сгибать. Поднимать высоко только не надо. Не следует и обрушивать их на клапаны как девятый вал на останки кораблекрушения. Ведь это тебе не рояль. Странная техника. Меня она раздражает. Не для того я поменял печатную машинку на нормальный, человеческий саксофон, чтобы…

– Белк, – осторожно спрашиваю я. – Ты ведь не умеешь играть на саксофоне, да?

Белк мотает головой и бодро высасывает из банки предпоследнюю маринованную кукурузину. Уксусную жидкость он без всяких сомнений выливает под куст. Остаётся одна, самая маленькая кукурузинка. Какое там играть – машет хвостом он. Он и в лапушках то этот дурной инструмент не удержит.

– То есть это всё, что ты можешь мне сообщить по вопросу печатной машинки?

Утвердительный кивок и в белке каким-то образом исчезает последняя кукуруза. Да, это всё.

Приходится брать тайм-аут.

Я обозреваю кусты рядом с безымянным шоссе на Хельсинки.

Доносятся свистящие звуки – первый, второй и третий. Практически один за другим. Может кто то рассекает воздух прутом? Нет. Это трасса шумит. Раньше я об этом нечасто задумывался… А может быть машин стало больше.

Только что пронеслись сразу три машины одновременно. Несмотря на отсутствие светофоров и близость человеческого жилья, движение здесь прямо скажем страшное. Говорят, в городе можно ехать не больше тридцати километров в час, но видимо Тууликаалио за полноценный город никто не считает.

Рядом с поворотом на Иматру – о нём говорит красивая залакированная плашка с отштампованной лютеранской церковью и подрисованной рядом мечетью – торчит новенький дорожный знак, отдраенный также тщательно, как и всё что имеет здесь отношение к правопорядку. На нём видны цифры – 120. Так что, со свистом проносящиеся автомобили, может быть, даже не подозревают, что несутся через Тууликаалио. И никакой вывески «Тууликаалио» здесь нет. Не странно ли? Даже для тех, кто живёт здесь не один год это странно.

Может всё оттого, что тут проезжает не так уж много машин? И всё равно логика странная. Да и машин стало гораздо больше.

У меня есть еще более сумасшедшая версия. Я думаю что это, скорее всего от близости российской границы.

И машин от этой границы к нам направляется целая орда.

– Маленький автомобильчик, – орёт Белк, – слышишь, юноша, там впереди проезжал мальнький автомобильчик.

– Ты не знаешь, как меня зовут? – обижаюсь на «юношу» я – забыл что ли?

– Нет, – признаётся белка. – Не забыл. Просто не знаю. Вслушиваюсь, как тебя называют другие, но постоянно о том забываю. Но если хочешь, мы познакомимся заново и я постараюсь какое-то время не забывать.

Я фыркаю.

– Ты же сам хотел собаку завести, – оправдывается белка – Собака ведь не знает как тебя зовут. Она может только догадываться.

Догадываться, да. Уж я-то знаю, как это бывает.

Лайне уже в который раз предлагает мне отправиться в дальний супермаркет вместе с ней, а я всё не соглашаюсь. Ведь может обидеться Телониус Белк!

Теперь она часто заходит некстати – всё врут, когда говорят что за границей нельзя появиться на пороге чужой квартиры без предваряющего визит телефонного звонка. Белк недоволен – приходится прятаться. Вроде как он уже и не против, но всякий раз, когда видит Лайне, качает головой и сокрушается что это невовремя.

Гораздо больше меня беспокоит обещание Белка однажды уйти в зеркало навсегда. Как бы не так! Мы ещё не закончили с нашими прямыми пальцами. Но Белк успокаивает меня тем, что он вовсе не какая-то там комнатная зверюшка, чтобы уйти навсегда и сгинуть на воле под чьим-нибудь трактором. То есть, когда ему будет нужно, он конечно уйдёт. Не сейчас, разумеется уходить он не хочет, – успокаивает меня Белк сидя на крутящемся стульчике.

Зверюшка! Он ведь и вправду зверюшка… я знаю об этом.

Если совсем на честняк, то я предпочёл бы чтобы Белк не уходил никогда. Я готов провести всю жизнь без подружки, родителей и опекающих лиц. Но на практике это означает что меня положат в какой-нибудь дорогущий элитный дурдом на всю жизнь. Я же взрослый уже, давно всё понимаю. И психиатра от непсихиатра уж как нибудь отличу. Неспроста Мопся ко мне так присматривается.