На кухне теперь горит довольно уютная лампа, которую можно в любой момент оттянуть за кольцо а потом, нажав кнопку, со свистом выпустить вверх. А ещё опустить до самого обеденного стола, закрепить и, слегка раскачав так и оставить, притворившись, что находишься в притоне для гангстеров. Поза сидящего за столом Белка, надвинувшего шляпу на глаза, удивительно подходит к этому ощущению. Сейчас, я дождусь, что он заснёт, опущу лампу на уровень глаз и чутка её раскачаю. Совсем чуть-чуть, лишь бы не потревожить лёгкую воздушную ночную поволоку. И вот тогда-то под лампой соберутся мухи похожие на удивительный летающий изюм, со слюдяными крылышками. А я пойду спать, зная, что на кухне у меня фантасмагорический зоопарк – волшебные зимние мухи и спящая белка за обеденным столом в тишине.

Согласитесь, что-то неладное творится с февральской погодой. Откуда, спрашивается, эти мухи взялись – не сонные как падающие звёзды, а шустрые и изворотливые – ни дать ни взять, растревожил в подвале уйму мокриц и те разбежались. А за окном валит мелкий противный снег. Мы с Белком подолгу смотрим на снежный буран через наши не очень чистые стекла и чувствуем, что скоро появятся другие заботы. Например, вымыть это замызганное окно. Думаю, что прридётся заняться этим в первый же жаркий день, Но я не могу себе представить Тууликаалио летом. И это ещё только полбеды. С некоторых пор, когда думаю о будующем, то чувствую, как холодеет в ногах. Я справляюсь с неприятным ощущением лишь тем, что напрочь перестаю думать.

– Тело не ус! – говорит по этому поводу Белк. – нельзя куда-то бежать, думая только о правой лапе.

– Хмм, – недоверчиво тяну я, – а если думать о левой? Может она толчковая у меня?

– Что значит толчковая? – спрашивает Белк, а сам вынюхивает что-то шершавым, живым, слегка дермантиновым пупырчатым носом.

– Когда на ёлку лезешь, ты о чём думаешь? – лениво задаю вопрос я.

– О бесконечности – помолчав, вспоминает Телониус Белк. – о взлётной полосе. О том, что никогда-никогда не закончится. О пианино. Только без чёрных клавиш. В переносном смысле конечно – без чёрных. Без чёрных клавиш не обойдёшься в жизни никак. Но если о черных клавишах подумал, когда на ёлку полез, то всё, считай, упал и начинай заново.

И я сразу вспоминаю о Ботинковых подножках и подсечках.

Но ведь если начинаешь по ладу гонять как белка в колесе, то без бемолей-диезов не обойдёшься.

В руку ложится мертвяще-холодный саксофон, на котором я проверяю эту засевшую в голове теорию. Как всегда, когда я беру в руку саксофон, внутри меня что-то привычно натягивается. Но не рвётся.

Чёрные клавиши – это что? Ответ на все мои вопросы?

– Давай на ёлке проверим? Пока никого нет? – небрежно бросаю я, зная, что если уговаривать по настоящему, то Телониус Белк из вредности не согласится.

– Вот ещё. – Белк водит носом вокруг себя так усердно, что приподнимается на задние лапы.

– Белк. Мне очень надо, – канючу я, не в силах сдержаться – Залезь на ёлку. Это быстро.

– Понимаешь, если я буду знать, что ёлка когда-нибудь кончится, то я к ней и близко не подойду – категорически отказывается Телониус Белк, который вынюхал, наконец, на хлебной полке покрытый крошками сыр. – Не люблю спускаться. Люблю лезть. А вверх или вниз – всё равно куда.

Теперь он основательно мажет на сыр клюкву и масло из брюквенницы. Брюквенницу белк выдумал сам, но поскольку сезон брюквы еще не начался, мы храним там подмороженую ягоду и солёное масло.

– Смотри, – делаю ещё одну попытку я. – вот лапа твоя. Вот ёлка. Вот до-мажор. А вот до-диез.

– До мажор, вроде это уже не ёлка. – капризничает Белк, – это другое дерево. Я с такого не ем. А с до диеза и вовсе падать неудобно. Приходится лапы сгибать. Проще спуститься, да поаккуратнее.

– Покажи мне, как ты по ней лезешь? Скажи, что ты чувствуешь? Ну, пожалуйста…

– Да я вроде уже и сам забыл, – смущается Белк. – А сыр ещё есть?

– Как падаешь, только наверх? – делаю последнюю попытку я.

– Нужно вообще забыть о том, что у тебя лапы! – категорически отрицает он, справившись с едой – Тогда и холодеть ничего не будет, – неожиданно добавляет он и провожает меня уничижительным взглядом

Интересно, как он вообще догадался, что у меня холодеет в ногах, когда я с ним разговариваю?

Белка зевает.

– Иди спать. И не думай о лапах.

– У меня не лапы, – ядовито замечаю я. А, в целом Белк прав. Думать попусту вовсе не обязательно.

Я ухожу спать, а в темноте, закрыв глаза, продолжаю заниматься в голове. Но уже совсем лениво. Так, словно кормлю воробушков. Когда засыпаешь – всё получается хорошо. А когда лишний раз думаешь – только почём зря отвлекаешься.

Наконец настаёт день, когда я чувствую что, наконец, могу играть несогнутыми пальцами. В доказательство провожу по клавишам знаменитую Монковскую подпись целотоновой гаммой. И ощущения, в пальцы забившиеся меня не обманывают. Каждый мой палец – собака, посаженная на цепь. Каждая собака, посаженная на цепь – разряд электрический.

Ощущаю себя при этом глупо – не то клоун, не то фокусник, не то чудак с пальчиковыми куклами, читающий детям сказку перед сном. Кабинетный рояль «Эстония» – это теперь не рояль, а барабан, или пень, на котором дрова рубят. И я угрохаю его за пару недель с такой техникой. Но неплохо, всё равно неплохо, – думаю я и впечатываю в клавиши «Эстонии» Монковский свинг. Он получается сам собой. Под пальцами проваливается ми бемоль четвертой октавы. И это тоже хорошо. Музыка звучит так, как будто это вовсе не я играю. Так просто такой бит из этого роялишки не выбьешь. Уверенно, ёлки палки, всё это звучит, и странно, чёрт побери – не музыка, а странный спорт, паралимпийские игры. Но ведь эти игры смотрть куда интереснее, чем настоящий спорт – может быть только биатлон не менее интересен, по причине своей абсолютной инопланетности. Чувствую себя как безумно талантливый инвалид. А ведь я теперь и есть инвалид, – не абы какой, а с двойной, с лишней как хромосома у даунов порцией дебиловатой уверенности.

Но она работает, эта уверенность, вот что я хочу сказать. Даже белк, обжившийся, с недавних пор, в отапливаемой ванной вылезает, чтобы на меня посмотреть. Не остаётся никаких сомнений насчёт того, кто у нас в этой «Эстонии» самый лучший. Лучший в Эстонии – это я…

Февраль уже подходит к концу. За этот февраль я успеваю выучить пару десятков финских слов, которые, впрочем, мне не особенно в дальнейшем помогут. Зато, узнав, что я в школе немецкий учил, Лайне подсовывает мне шведский язык, дескать, его все тут понимают. И, за неимением лучшего на данный момент, я получаю в своё пользование несколько шведских книг, так как они на немецкий похожи. Но назавтра под дверью уже высыпан миллион шведских комиксов. Том из Финляндии постарался. На одном этом, правда, далеко не уедешь, но всё равно. Итак, Бамсе Кронблом и Пеллефант! Эти парни помогут мне справится с взаимопониманием. Не совсем, конечно, немецкий язык, который я изучал, но если приноровиться… Короче, кинули мне спасательный круг – маленький, кургузый, как бублик. Зато держит на воде, хотя при этом и чувствуешь себя эквилибристом.