Я научился глядеть на себя со стороны. Уже отдаю себе отчёт в том, что похож на идиота гораздо больше, чем кто–либо другой из нашего Тууликаалио.

Взять хотя бы зарывание саксофона с зонтиком на ветру и последующее откапывание его обратно.

Если зарыть саксофон мне удалось, не привлекая к себе внимания, то на откапывание уже собралось несколько любопытных – хоть билеты продавай. Но Лайне была довольна.

Плохо то, что после этого представления перед моими окнами опять замаячил Козёл. Тоскливый, замученный. Засыпая по привычке с ночником, сделанным из метронома, я вижу, как он смотрит на меня из темноты, не отпуская ни единого комментария. Просто смотрит и всё.

Было бы сейчас лето! Я бы не обращал внимания на Козла – спал бы себе и спал. Даже с открытым окошком бы спал, не обращая внимания на комаров. Но сейчас зима. Довольно, между прочим лютая, даже по местным Тууликаалиоским меркам. И когда из окна на тебя смотрит ошпаренное холодом лицо, то по всему телу мороз пробегает. Мало мне мороза на улице! И да… Страшно мне!

– Оркестровый! Оркестровый! – доносится с улицы по утрам.

Это уже слишком.

Голоса, – холодею я в полусне, а потом, как ни в чем не бывало, встаю, потому что знаю – это всего лишь вороны.

Белк внимательно изучил маячившее за окошком лицо, посмотрел на него с глазу на глаз и без всякого интереса сказал – ничего удивительно, так бывает. От одиночества ведь не только хорошее может тебя навещать. Ожидает своей очереди всё; и то, что страшно и то, что плохо. Мне ещё повезло, что первым меня заметил он, безобидныйТелониус Белк, а ведь могло посетить нечто более ужасное.

Одна радость, – продолжает Телониус Белк, – играть под таким строгим взглядом,к ак у Козла я научусь гораздо скорее. От ужаса. Последствия будут непредсказуемыми, но играть я научусь лучше всех. Это многие из его знакомых ребят проходили, и он в том числе. Шесть лет на кровати, к примеру – это ведь вовсе не шутка. Главное, не отступать от намеченного, ни на шаг. А там глядишь – научился.

– То есть если просто взять его, да закопать – это не поможет? – спрашиваю я и, зевнув, гашу свет. Лицо старого саксофониста моментально вырастает за окном как надутый воздушный шарик.

Белк не отвечает, задумчиво танцуя на столе несогнутыми пальцами. Это как балет, но по-медвежьему неуклюжий. Два шага вперёд. Потом споткнулся, упал. Потом, наконец, взлетел, как будто на парусах. Но приземлился опять-таки – неуклюжим медведем.

– Не поможет? Ведь так? – настаиваю я.

– Да, это так, – ответил Телониус Белк.

Первый погожий, почти весенний солнечный день пришёл в Тууликаалио неожиданно в феврале и, при этом, в его самом начале. До наших мест даже русские с мангалом добрались, но байкер с первого этажа их сердито прогнал (и правильно сделал).

Байкера, кстати зовут Том.

«Том из Финляндии», – представился он мне после того как я сыграл специально для него тупую вариацию на тему Сибелиуса и третьего течения, от «Модерн Джаз Квартета». Кудряшка, поливавшая цветы под окном с чего-то зашлась от хохота. А вот байкер не хохотал. Мой Сибелиус вызвал у него реакцию далёкую от нормальной. Он долго тёр глаза не в силах сдержать слезу и Белк потом жучил меня тем, что и мне теперь хана – придётся теперь упражняться на Сибелиусе каждый вечер.

Ничего, – решил я, – прорвёмся. На Сибелиусе так на Сибелиусе.

Но на Сибелиусе мне пришлось прорываться совершенно в другой раз и к Тому из Финляндии это никакого отношения не имеет.

Никогда с тех пор я Сибелиуса не играл. Честное слово! Но прорываясь спустя много лет знал что это смешно и втихаря над собой тогдашним смеялся. Только теперь это был совершенно другой Сибелиус. И я это знал по надписи на железнодорожном билете.

Как можно много, оказывается, рассказать о себе пальцами и записками написать!

Лайне забегает теперь уже почти каждый день. Ненадолго, правда, всего-то минут на пятнадцать. Такое, вот недолгое, ежедневное собеседование. Я слышу её издалека, узнаю по очень характерному бегу по лестнице – грохот падающих ящиков со стеклянными бутылками, а не бег.

Ей такая стремительность, впрочем, идёт. Точнее, я не могу представить себе, чтобы татуированная верзила с волосами Бабы Яги спускалась по лестнице по-другому. И прибегая, всякий раз ко мне впопыхах, она шлёпает об стол тяжёлый блокнот с прикленными к нему настоящими полузамерзшими листиками. Листики пахнут. Зима отступает. Но это лишь кажется. Зима ещё не успела зайти далеко. Конец января – лишь самое её начало.

Шумно отдышавшись, Лайне рисует что-то в блокнот, шлёпает вопросительный знак, а иногда, вдобавок к нему прибавляет ещё и восклицательный. А я? По мере сил, объясняю ей, кто я такой. Ну, в первую очередь, с грехом пополам, приходится объяснить что я музыкант-самоучка. Но это несложно. Достаточно подойти к роялю и вонзить в него септаккорд позаковыристей. Желательно правой рукой, по технике страйда. Хочется показать ей что я кое-что умею.

Сомневаться, в том, что я музыкант уже не приходится. Если не верите – взгляните, во что я превратил свой рояль или подсчитайте, сколько часов я за ним провожу. Три клавиши уже выскакивают, словно чёрт из коробки. А про часы, проведённые за инструментом, Лайне и сама понимает лучше меня, и рисует в ответ, как от меня у всех в доме трещит голова. Потом показывает мне Тома из Финляндии – он идёт через комнату с больной головой и охает. Но я вожу глазами туда-сюда, сдерживая смех, мол, ничего не поделаешь. А она вдруг поднимает большой палец вверх – дескать, ничего и делать не надо, а раз музыкант так держись, плюй на соседей.

И в доказательство своих слов плюёт на линолеум.

Я делаю вид, что сержусь.

Девушка, смеясь, убегает на кухню за тряпкой. Вот такая вот Лайне.

Единственное чего я ей не объясню никогда-никогда – так это к чему меня так сильно готовят? К какому нибудь важному конкурсу? – спрашивает она. Я пожимаю плечами. Лайне показывает, щёлкает невидимой бабочкой на рубашке, пристраивает воображаемую скрипку к плечу и заходится в экстазе, как посетитель футбольного матча. В общем, конкурс-преконкурс. Так что ли?

Нет.

Это не конкурс. Это всего-то навсего дурацкий экзамен за девятый класс, который я обязан сдать сумасшедшей Горжетке, решившей, что она спятивший музыкальный светофор. А – взбесившийся метроном и не уступлю ей ни разу. Нашла коса на камень. Метроном против светофора. Будет на что поглядеть.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, как развернуться события по приезду домой. Я – та самая маленькая Бабя-Яга из немецкой детской книжки (а чем, интересно Лайне красит свои волосы?), которая весь год училась колдовать, делала хорошие дела, а на совете ведьм ей вдруг не разрешают веселиться, потому что, видите ли, все её хорошие дела – на самом деле плохие. Колдовать то Баба-Яга выучилась. И доказала всем при помощи небольшого прикола, устроив инквизиторский костёр для всех ведьм, и после этого осталась единственной ведьмой на свете. То же самое придётся сделать и мне. Мне нет места в мире, где существуют такие ведьмы, как наша Горжетка.