Я всем своим видом демонстрировала готовность. В Ираке я знала мусульман, которые утверждали, что между христианской религией и исламом не так уж много различий, что две религии почитают одного бога, но под разными именами. Мусульмане признают Моисея и Иисуса, у них это Мусса и Иса. Они признают Тору и Псалтырь, а Евангелие для них, как и для христиан, откровения Господни. Дабы перейти в ислам, требуется объявить Мухаммеда пророком, заветам которого ты готов следовать.

И я сказала Али, что много читала Библию, что все детство молилась на коленях, что мои бабушка и дедушка истинно верующие люди.

– Ну тогда ты, считай, наполовину мусульманка, – живо откликнулся он. – Тебе надо только произнести шахаду – исламский символ веры, – и ты попадешь в рай.

Найджел нетерпеливо покосился на меня. Он знал, что это все значит, и ему это не нравилось. Мы дважды обсуждали с ним возможность принять ислам, но он был категорически против, считая, что риск слишком велик. «Если они поймут, что мы притворяемся, – говорил он, – они сразу нас убьют, потому что для них ислам – это святое».

Я возражала, предполагая, что отношение к нам сразу улучшится, потому что мы станем единоверцами. Им придется быть более терпимыми. Ну а мне это поможет смягчить образ распутной западной женщины, каковой они меня видят. Моя свобода – путешествия, работа, одежда, образ жизни, отсутствие мужа и детей – их просто бесит. В их глазах это грех, проклятие. И чем скорее я смогу переродиться – тем лучше.

Тем временем Али встал, отряхнул штаны и вышел.

– Ты с ума сошла, – зашипел Найджел. – Не делай этого!

Будто по команде, где-то неподалеку включился громкоговоритель. Муэдзин – не тот, что был в прошлый раз, а старше, – откашлялся в микрофон и запричитал, призывая к молитве.

Найджел громко вздохнул и покачал головой.

– Слушай, если хочешь, принимай ислам, – сказал он, – но я не буду.

Это означало бы, что нас разделят, а это совершенно недопустимо. Это немыслимо.

– Нет, так не пойдет, Найджел, – решительно воспротивилась я. – Иначе нас расселят, ты же знаешь. Мусульманка не может жить в одной комнате с немусульманином.

– Не может, – согласился он.

Разговор зашел в тупик. Дальше могло быть только все или ничего. Я решила подождать.

Сквозь решетку на окне нашей комнаты мы видели соседний дом и слышали смех, разговоры, детские крики. Там жила семья. Иногда мелькала спина женщины, но я, конечно, не осмеливалась окликнуть ее – она могла поднять шум. Однажды к нам на подоконник прыгнула тощая рыжая кошка, и это стало единственным случаем нашего общения с внешним миром через окно.

Нам позволяли свободно выходить в туалет, примыкавший к нашей комнате. Там, в стене напротив унитаза, довольно высоко было маленькое окошко, забранное решеткой, – вентиляция. Стоя на цыпочках, можно было заглянуть в нижнюю щель под решетку и увидеть, что происходит во дворе, где наши тюремщики проводили почти все время.

Эта щелка стала нашим выходом во внешний мир, телевизором, нашей новостной станцией.

Однажды утром я и Найджел, по очереди заглядывая в вентиляцию, увидели во дворе нового человека с желтым пластиковым пакетом в руках. Это был толстяк средних лет, хорошо одетый. Он ходил, согнувшись под весом собственного живота, как будто совсем недавно растолстел и пока не привык таскать на себе такую тяжесть. Дважды обнявшись с Али и Яхьей-командиром – как принято у сомалийцев при приветствии, – он огляделся и вынул из пакета толстую пачку сомалийских шиллингов, местной валюты. Толстяк отдал деньги капитану Яхье, они поговорили пару минут, и толстяк ушел.

Так мы впервые увидели либо спонсора наших тюремщиков, либо посредника, передававшего им деньги. Он появлялся не реже чем раз в неделю и помимо денег привозил продукты и прочее. Раз или два мы видели у него большую кастрюлю домашней стряпни, которую он оставлял мальчикам. Мы дали ему прозвище Дональд Трамп.

Через наше вентиляционное окошко мы наблюдали, как мальчики занимаются во дворе физкультурой, дабы скоротать время. Следуя командам крупного коренастого Юсуфа, они маршировали, делали приседания и упражнения для бицепсов с воображаемыми гантелями. Иногда капитан Яхья устраивал соревнования по борьбе. Он был за рефери, но часто прерывал поединки, чтобы показать соперникам какой-нибудь прием. Мальчики часто жаловались, что он слишком суров, что опять запретил им то-то и то-то.

Вентиляция давала пищу для глаз, но не давала надежды. Напрасно я стояла на цыпочках, вытянувшись в струнку, до судорог в икрах, пытаясь сообразить, как можно отсюда выбраться. Побег был невозможен. Вокруг слишком много народу и всего одна узкая калитка в железных воротах. Высокие стены поверху были опутаны колючей проволокой. За ней скрипучий голос муэдзина снова взывал к правоверным, напоминая, что пора оставить все дела и повернуться лицом к Мекке.

Минуло несколько дней после нашего разговора с Али. И как-то утром он принес нам две толстые книги в синих кожаных переплетах. Сверху была надпись замысловатой арабской вязью и рядом по-английски: «Священный Коран». Али торжественно вручил одну мне, вторую Найджелу. Книги были новые. Страницы из тонкой бумаги и бисерный шрифт – арабский оригинал с одной стороны и перевод на английский – с другой. Признаться, я была бы рада любой книге – лишь бы занять мой страждущий мозг, – но Коран в тот момент казался просто даром небес, этакий ключик к таинственному коду.

В течение первой недели мне разрешили дважды поговорить с мамой. Оба раза разговор продолжался не дольше минуты и окончился безрезультатно, разве что мама узнала, что я жива. Найджел один раз разговаривал с сестрой Никки. Все понимали, что помощь или освобождение нам не светит.

Я читала Коран в надежде, что их религия поможет мне договориться с нашими тюремщиками. Несколько дней я и Найджел читали безотрывно, лишь изредка обмениваясь комментариями. Когда мы ели или выходили в туалет, книги аккуратно клали на подоконник.

Видя наше усердие, Али разрешил нам пару раз выйти во двор и посидеть на низком бордюрчике, окружавшем ствол тощей папайи. Во дворе было сухо и жарко. Вокруг лениво шатались мальчики, не обращая на нас внимания.

Я читала страницу за страницей, пытаясь заглушить бурлящий во мне страх. Я искала логические нити, ключи к сознанию тех, кто держал нас в плену. Я сравнивала абзацы между собой. Текст был порой поэтичен, чаще деспотичен, насыщен ускользающими смыслами. Много строф было посвящено джихаду и врагам, но также доброте и милосердию. Рай манил, как роскошный фрукт. Женщины были не женщины, а жены. Витиеватая фраза «те, кем владеет твоя правая десница» означала рабов и невольников. Тут как будто все было ясно: невольники, они же рабы, являются собственностью хозяина. Иные строфы советовали относиться к пленникам по-доброму и освобождать их за хорошее поведение, зато другие непрозрачно намекали, что невольницу можно по праву считать сексуальным объектом. Где Коран запрещал мужчинам внебрачные отношения с женщинами, было вселяющее тревогу исключение в виде «тех, кем владеет твоя правая десница». Словом, мы должны были примерно себя вести и уповать на милость наших хозяев. Но Коран давал нам силу. Он дал нам язык, нужные слова для общения с ними. Это было все равно что заглянуть в операционную систему, на основе которой функционируют наши похитители.