— Да чтобы отлить эдакого молодчика, пожарную надо вызывать! — вмешался третий грубовато-насмешливый бас, принадлежащий тому типу пожилых мужчин, которые в любой ситуации всем своим видом дают понять, что это семечки по сравнению с тем, что им доводилось видеть в жизни. В любую секунду кто-то наиболее предприимчивый мог отделиться от остальных и пойти звонить — в данном случае не суть важно, 02, 03 или 01. И тогда Марат вскинул руку, чтобы его малорослость не вводила собрание в заблуждение, и веско сказал:

— Я понимаю общую озабоченность и то, что тут остались люди с активной гражданской позицией. Равнодушные ушли. Но давайте не забывать, что в зале, кроме зрителей, присутствует контролер. Сейчас мы все как-никак на досуге, и наши предложения, какими бы разумными они ни были, всё же остаются досужими. Поэтому давайте доверим решение вопроса, как поступить и в какие инстанции обращаться, лицу, находящемуся при исполнении служебных обязанностей. Ведь и контролер более, чем кто-либо из присутствующих, несет ответственность за порядок в зале. А в кармане у этого полубесчувственного тела наверняка есть билет, и на время указанного в нём сеанса зритель находится в некотором смысле под опекой администрации кинотеатра. Вот пусть и расхлебывают…

Похоже, собравшихся убедили слова Марата. Чтобы окончательно пресечь всякие возражения, он призывно помахал рукой Раисе. Как медленно она приближалась, едва семеня за последними фигурами зрителей, плотной массой текущих вниз по центральному проходу на выход из зала! Между тем воронка у его дверей, колыхаясь краями тяжелых портьер — их задевали плечи идущих, — уже вбирала в себя Краба, чтобы выпустить в уличную тьму. Людской толчеей к нему, видимо, случайно притиснуло Глухого с его дамой, и моряк повернул в их сторону голову, возможно, пытаясь сказать тому, чтобы не толкался. Когда билетерша наконец приблизилась и быстро оценила положение, она ни взглядом не поблагодарила Марата за содействие и понимание — ведь он ни словом не обмолвился, что блюстительница порядка ни более ни менее как мать нарушителя. Наоборот, Раиса еще сильнее облокотилась на Марата, велев ему позвать художника Стерхова, едва ли не на том основании, что он знает, куда идти звать, раз она показывала ему, где находится художка. И лишь когда Марат, хмуро взглянув на исчезающего в дверях Краба, заметил, что у него есть свои неотложные дела, Раиса снизошла до человеческого обращения. «Но если я отлучусь сама, вдруг он поднимется и уйдет?» — отчаянным шепотом проговорила она, и в ее глазах мелькнула горечь бесконечных тревог, очевидно, доставляемых ей сыном.

По словам Раисы, Стерх ночевал там же, где работал. К счастью, он еще и не думал спать. Но в его каморке, изрезанной острыми тенями от лучей многочисленных, направленных в разные стороны светильников, Марат потерял еще пару минут. Художник с головой окунулся в уже знакомую Марату картину, яростно переиначивая Жекино лицо, и долго мычал в ответ на просьбу подняться в зал что-то невразумительное, вполуха внимая Маратовым объяснениям, пока не дал наконец, с крайней неохотой, согласие. Марат не стал дожидаться, пока он наложит еще и еще один мазок на притягивающий его, словно магнит, холст, и поспешил в зал. Он предпочел бы его миновать, но в одиннадцать часов вечера там оставался единственный открытый выход из кинотеатра. Быстрым, насколько позволяла хромота, шагом Марат миновал Раису, крикнув ей, что Стерх сейчас будет. Она не попыталась его удержать и даже не взглянула на него. Уже успев накинуть поверх белой блузки синий рабочий халат, она гремела у ног Адика ведром, очевидно, убирая за ним. Он сам махнул Марату рукой и даже попытался что-то сказать в ответ на торопливый, через весь зал, возглас. Но в эту самую секунду сильная икота сжала крупные черты его лица в жалкую гримасу и дернула так, что его широкая грудная клетка заходила ходуном. И вслед за этим вдруг тонкая, печальная, трезвая улыбка осветила его лицо. Он поджал губы и медленно подмигнул Марату непослушным веком, как бы смиряясь с тем, что ему не удастся преодолеть свое скверное внутреннее состояние и что на всякую его попытку наладить внятную связь с внешним миром уже заготовлена контрмера. Когда Марат впоследствии раз за разом прокручивал в памяти события вечернего киносеанса, эта не идущая к делу улыбка изображалась в его памяти острее и отчетливее всего.

Но теперь он вынырнул из зала, тяжело лязгнув за собой дверью, чтобы сочащийся из нее свет не мешал глазам быстрее привыкнуть к темноте. Куда двигаться? Он слышал только шорохи и стуки удаляющихся в разные стороны шагов. Когда Марат стал различать, кроме кругловатых фонарей и звезд в бархатном небе, серые купы густой зелени, которые теснились повсюду и лишали глаз всякого простора, под стеной кинотеатра уже никого не было. Оставалось только идти к злополучной квартире в надежде, что Краб держит путь туда же, что милиция сняла наблюдение и с земли или с козырька подъезда удастся различить его силуэт в освещенном окне. Когда Марат только отошел от кинотеатра, случайно долетевший до его слуха звук едва не увлек его за собой, совсем в другую сторону. Судя по тембру и характерным интонациям напряженного голоса, это тугоухий громко бубнил в ночном мраке. Сообщал ли он особенности теперь ночной жизни олеандровых бражников? Во всяком случае, к кому-то он обращал свой рассказ. И этим кем-то, вероятнее всего, была его ладная кудрявая спутница — та самая, которая перед сеансом чертила на спине Глухого загадочные буквы. Марат поймал себя на мысли проследить за этой парой, чей союз сразу показался ему противоестественным мезальянсом, и даже присоединиться к ним. Но что ему это сулило, кроме призрачной надежды получить удобный ночлег? Что за цель! Да и шансов нарваться на гневную отповедь в ситуации, где третий явно лишний, было гораздо больше.

Углы и очертания домов, выплывавшие навстречу Марату из ночного полумрака, казались не совсем такими, как днем. Желтые цвета окон и наружное освещение не столько помогали отыскивать взглядом знакомые ориентиры, сколько искажали их. Таблички с номерами на стенах домов прятались в тени или за ветками деревьев, которые выступали отовсюду и заслоняли дорогу, как в лесу. В результате знакомый, пройденный уже дважды маршрут от кинотеатра до пятиэтажки отнял заметно больше времени, чем рассчитывал Марат. Искомое окно по-прежнему оставалось темным и нежилым. Возможно, Краба после нечеловеческого напряжения последних часов сразу по приходе сморил сон. Марат бесшумно прокрался на заросший газон под окно. Узкая вертикальная створка была распахнута, как в ту секунду, когда он перешагивал с подоконника кухни на козырек подъезда. Возможно, на шатком журнальном столике до сих пор лежала морская фуражка со спрятанными в ней открытками. Как легко было скользнуть внутрь распахнутого в ночную теплынь подъезда, бледно, но отчетливо освещенного тусклой лампочкой, преодолеть полмарша лестницы, толкнуть неизменно открытую дверь и тихо забрать улики! Марат нервно грыз ноготь безымянного пальца, пока внезапный, острый приступ самопрезрения не заставил его отскочить от стены дома и темного, зовущего и пугающего окна. В твердолобой настойчивости, с которой он толкался в эту квартиру, проходил ее насквозь и, ничего не уяснив, вновь возвращался, Марат представил себя глупым шершнем-девятериком, бьющимся о стекло, в то время как на его сумбурные угрозы с противоположной стороны невидимой, непреодолимой преграды из самой глубины темного помещения направлен спокойный внимательный взгляд, терпеливо ждущий, когда же он в своих метаниях наобум ринется в отверстый рядом проход и угодит в ловушку замкнутого пространства, где его можно будет теснить, не рискуя подвергнуться удару ядовитого жала. До чего просто! В эту минуту истец буквально мог сидеть на полу тесной кухни, прислонившись к стене, положив локти на поднятые колени, и, войди Марат в помещение, негромко сказать ему в спину: «Присаживайся рядом, и давай потолкуем по-свойски». А иначе с каким подтекстом Краб — ведь он очень даже мог оказаться Фирсовым! — после окончания сеанса вновь обратился к нему: «Так ты надумал, чего тебе надо?» — «Я забыл на катере ботинки». Но такой ответ, позволивший Марату вывернуться в ярко освещенном зале среди сотен глаз и ушей, был бы при всей его формальной честности совершенно неуместен и неубедителен в темном уединении чужой квартиры. И Краб сказал бы ему совсем не то, что недавно в зале — «приходи, потолкуем», — а сразу бы приступил к сути, тем более что в такой ситуации Марату ничего не оставалось, как только опуститься рядом у стены в той же неформальной расслабленной позе. Всякое иное поведение, резкие телодвижения, официальный тон выглядели бы просто гнусным кривлянием в темной тиши домашней атмосферы. И тогда Краб с полным основанием мог бы сказать Марату: «Пока что ты спишь на ходу в самые ответственные моменты твоего пребывания в этом городе и страдаешь элементарной рассеянностью, забывая свои вещи то на катере, как ты сам признался, то в фуражке на подоконнике чужой квартиры, как это мы сейчас вместе с тобой видим. Готов ли ты сейчас к выдвижению встречного иска? Вот в чём вопрос, а также в том, могу ли я занять положение ответчика и сосредоточиться на твоем иске, в то время как у меня над душой висят злополучные «три звездочки». И сегодня нам с тобой отчаянными обоюдными усилиями — кстати, спасибо за твою выручившую меня перед сеансом находчивость — удалось всего лишь на сутки отсрочить погашение долга. И как поступить дальше с этим проигранным местом, совершенно неясно».