Горы, холмы, впадины, излучины рек по приближении определенно приобретали до боли знакомые черты матери моей.

– Атамсти-и! атамсти-и!! – изрыгала звезда-мать моя на лету, – атамсти-и, Ки-ир!!!

Я уже понимал, что она летит прямо на меня и что наше с ней столкновение неизбежно.

Разом вспыхнули и пронеслись в мозгу видения детства – не такого беспечного и безоблачного, возможно, как у некоторых, и все-таки – моего, единственного и неповторимого.

– Мать моя, мамочка, мама… – растерянно пролепетал я, не ведая, как мне ее успокоить, – мать моя, милая моя…

Разумеется, я никогда не забывал своей клятвы, произнесенной дважды по настоянию матери моей в смрадных подвалах Детской комнаты при районном ОВД № 13.

Я помнил о ней в долгом многомесячном стоянии в очереди к гробу вождя всего прогрессивного человечества Иосифа Виссарионовича Сталина-Джугашвили, не забывал на кресте, и потом, будучи в коме, в пору постижения языков и премудростей профессии советского разведчика, и даже (что было непросто!) в жарких объятиях Маргарет.

Как пепел Клааса придавал сил Тилю Уленшпигелю в борьбе за свободу и независимость его ненаглядной Фландрии, так и мне жажда мщения помогала выносить нечеловеческие страдания.

Денно и нощно во сне, наяву ли меня неотступно преследовали видения расправы с гнусными отпрысками кровавого семейства Гольшанских.

Это они, повторял я себе неустанно, Альгирдас с Даяной, лишили меня родительского дома, отца и семьи – всего того, собственно, что любому человеку положено от рождения!

Из-за них я ни разу не видел улыбки на лице бедной, несчастной матери моей!

И все мои беды и боли, горести и потери случились по их злому умыслу – и ничьему другому!

О, я и сам искал с ними встречи и сам алкал восстановления справедливости!

– А-ата-амщу-у… – помню, я прошептал навстречу звезде…

Я знал, разумеется (из Большой Советской Энциклопедии), что со времен Фредерика II осужденных в Дании перед казнью в обязательном порядке облачают в белоснежные одежды – но забыл!

Причем не в какое-то абы белое тряпье – но именно одежды, пошитые по последней моде лучшими портными королевства.

– Жил уродом – умри красиво! – бывало, говаривал Фредерик II с присущей ему средневековой прямотой.

Омовение с переодеванием – будто назло! – лишили меня еще тринадцати драгоценных минут…

Успеть бы почтить добрым словом старого капитана Кнуда Харальда и его матросов, которым обязан спасением и драгоценнейшими минутами моей жизни (ибо что может быть драгоценней простого человеческого участия и тепла!).

Корабельный врач Клеменсе Пуле врачевал мои раны, повариха Лиз Солведж кормила с ложечки, боцман Вилфреде Тью, пока я был слаб, всякий вечер выносил меня на палубу вдохнуть свежего морского воздуха.

И вообще, замечу с чувством глубокой благодарности, все прочие обитатели рыболовецкого траулера тоже заботились обо мне, как о малом дитяте.

Наконец, напоследок, почти на излете моего короткого пребывания на земле я обрел истинную семью – искренне любящих меня братьев, сестер и отца.

Возле них я оттаял душой и ожил – как иссохшее дерево вдруг оживает после дождя.

Не мудрено, что за чаркой ямайского рома однажды я все рассказал Кнуду Харальду как на духу…

Все, пришли…

Видит Бог, я хотел досказать историю моей жизни…

Я, в общем, пытался…

Однако прощаюсь, теперь уже – всё!..

Прогнило что-то в датском королевстве!

Именно эти слова из великой пьесы Уильяма Шекспира «Гамлет, принц датский» почему-то первыми пришли мне на ум, когда оборвалась веревка и я кулем обрушился в люк под помостом.

Случился весь этот конфуз на глазах королевских особ Старого Света (с кем Альгирдас с Даяной были в родстве) и приглашенных на казнь членов Нобелевского комитета.

Где-то среди гостей мне почудилось вдруг заплаканное лицо старины Кнуда Харальда (я словно увидел родного отца!).

До того же, как мне завязали глаза и надели на голову мешок, я в последний раз взглянул на подернутое свинцовыми тучами небо Дании и без лишних слов приготовился к смерти.

– И что, это всё? – пронеслось безразлично в мозгу, и опять повторилось. – И это вот – всё?

А потом…

Вздох недовольства и разочарования прокатился по зрительским трибунам, возведенным в тюремном дворе по такому особому случаю.

Могу понять досаду людей, наблюдавших бездарный фарс взамен подлинной трагедии.

Под свист и улюлюканье царственной толпы меня кое-как извлекли из-под помоста и, не мешкая, утащили обратно в камеру.

Ни времени нет, ни желания описывать поднявшуюся суматоху в связи с неожиданной ситуацией.

Мне бы побыть одному, но то и дело тяжелая дверь отворялась с тоскливым скрежетом, и ко мне запускались – то мой адвокат с очередной просьбой о помиловании, то палач с глубочайшими извинениями, то священник со словами утешения и даже полномочный посол Союза Советских Социалистических Республик в Копенгагене.

– Повесить уже по-человечески не в состоянии! – шепотом возмущался посол, трусовато озираясь по сторонам, дабы все-таки не навредить дипломатическим отношениям двух стран.

Сам комендант забытого богом острова Фоборг слезно молил меня извинить за гнилую веревку и божился, что впредь подобное больше не повторится.

Насколько я понял по всяким обмолвкам, высокие гости категорически отказывались расходиться до тех пор, пока меня не повесят окончательно и бесповоротно.

Говорили, что мой дальний родственник, датский король Фредерик IX даже отправил военный реактивный самолет в соседнюю Норвегию за новой веревкой, и его возвращения ждали буквально с минуты на минуту.

Все желали мне смерти.

Увы, в глазах всего мира я прослыл отвратительным фанатиком, серийным убийцей, не знающим раскаяния (все время суда я был нем, сам потрясенный содеянным мною!).

Разве, Богу (надеюсь, Он есть!) известно, что я был всего лишь слепым орудием в руках одержимой жаждой мести женщины…

Оставшись один, немедленно устремляюсь к заветной тетради.

Покуда доставят новую веревку и надежно ее приладят, возможно, успею…

………………………………………………………………

………………………………………………………………