Саша! Я пишу всякую чепуху, хотя надо сказать самое главное. Пишу, словно боюсь огорчить тебя (тебя, которого нет!).

Ну, довольно. Я все же должна сказать главное: я выхожу замуж. Без восклицательного знака. Он – химик, недавно стал работать в райкоме партии. Человек с характером. Я устала ждать. Так можно и устать жить, а это – грех. Устала быть одинокой. Я нормальная женщина, мне скоро тридцать лет, я хочу иметь дом и дочку. У меня есть воля, разум. Толстой говорил, что удачным бывает именно разумный брак, и еще: что жениться надо лишь тогда, когда невозможно иначе.

Жить я буду в его доме, хотя трудно назвать домом одиннадцатиметровую комнатку, тринадцать человек соседей, туалет на улице, кухня без окна. Можно создать семью, если приладиться друг к другу, если характеры не колючие, если свекровь не злая, если соседи терпимые…

Прощай, мой Вечный странник Одиссей! Который год шумит, гремит, волнуется под окном наш тополь. Помнишь его? Сколько раз он замерзал зимой, расцветал весной, становился пристанищем ворон, как бушует он среди лета – и с каждым годом становится все более могучим… Скоро и мне с ним придется распрощаться…

Впрочем, до свадьбы еще два месяца, и неизвестно, что взбредет в мою свободолюбивую голову… Я хочу обставить свадьбу как надо – это же жизненный рубеж!

Валентине было не по себе. Дома – ни любви, ни ласки, мамочка – сама по себе, скрытничает, догадывается, что ее дочь что-то хранит в себе. Не оттого ли покрикивает на нее, так резка? Догадывается ли о Кирилле? Что думает о Славе?

Ах, мамочка, неужели ты не знаешь, что от хорошего человека лаской можно добиться всего, а дурной человек признает лишь окрик, приказ? Знаешь ли ты, что есть такие дельфины – афалины, которые поддаются дрессировке только лаской? Строга ты со мной, чересчур строга, мамочка.

Кирилл? Как отделить человека от его дивного голоса, его музыки? Но ведь – мало ему ашхабадской жены, еще прилепилась девица в доме-музее Пришвина. Как же я могла с этим смириться? «Женщины укрепляют мою карму», – говорит он, менестрель. А вот умные дамы утверждают: «Мужчины – народ скоропортящийся». Тина же прямодушна, бесхитростна, бороться с женами не будет… Это ли не повод вернуться к надежному Славе? Он, правда, зачем-то отправился к своим родственникам в Смоленск – ну что ж, есть возможность и ей куда-нибудь съездить.

И Тина Левашова, склонная к перемене мест, записалась на очередную экскурсию. На этот раз – по тверской земле, в Старицу, Торжок. Однако, попав в Вышний Волочёк, была так очарована прихотливой речкой, что вдруг объявила: «Дальше езжайте без меня, я дня два поживу в этом чудном городке».

Речка Цна – вокруг холма. На нем – церковь и старый сад. Дальше – озеро Мстино, вода без берегов. Садись на катерок и отправляйся по широким водным просторам. Остановка у острова, где похоронен петровский строитель купец Сатюков. По пути – Остров прокаженных. Далее Академическая дача, затеянная когда-то щедрым Репиным для художников. И все места – дивные!

Была Троица. По небу пробежала веселая тучка, оросила землю крупными каплями, вызолотила одуванчики, а по извилистой речке Цне уже сновали шустрые лодочки, натыкаясь друг на друга и задевая берега.

Люди шли к церкви с ветками березы в руках. Тина остановилась возле лодок, лежащих вверх днищами, и вдруг одна лодка стала сама собой подниматься. Вверх поползло днище, выше, выше – и из-под лодки появилось странное существо. Косматое, горбатое, оно поползло на четвереньках до ближайшего дерева и прислонилось к нему спиной. Борода с запутавшимися травинками, шапка (в жару)…

Медленными, рассчитанными движениями перекинул рюкзак. Почувствовал настороженно-любопытный взгляд молодой женщины, огладил бороду, поправил вытертый синий берет на голове, и из-под крутых надбровий блеснули синие глаза.

– Слава Богу, – заговорил сам с собой, – дождик траву омочил! Живите, травки-муравки, цветочки-василечки. – И, достав из сумы перья зеленого лука и хлеб, протянул угощение: – Не хотите закусить?

Обрадовавшись случаю познакомиться с этаким лесковским героем, Тина предложила яблоки. Он не без галантности склонил голову:

– Благодарствую. Только зубы мои не позволяют, – и стал молча жевать лук и мякиш.

Закончив трапезу, порылся в кармане – в руках оказались деревянная чурка и ножик. Он принялся строгать деревяшку. Тина смотрела на руки – большие, корявые, словно корни можжевелового дерева, однако орудовал он ими ловко.

Момент для разговора был подходящий – как не заговорить о местных красотах, не восхититься озером Мстино, живописными его берегами? Старик кивал, слушал, на лице вместо угрюмой диковатости постепенно проступала молодая радость.

– Да-а-а, места тут славные. И речка… будто рыбка, изгибами ходит.

– Вы давно тут живете?

– Давненько.

– Должно быть, много повидали, во многих местах бывали?

– Э-э-х, голуба! Всю Россию-матушку исходил. А еще вернее будет, если скажу: не верстами надо мерить расстояние, а человеками да встречами… Ноги-то мои были скороходы, да ныне вроде как… подставки. – Он приподнял сапоги, и Тина увидела, что кирзовые сапоги покрыты не только пылью, но и заплатами. И штаны такие же. Спит под лодкой, одет плохо, однако что-то в его повадке не вязалось с внешним видом. Может, он из «бывших», может, из старообрядцев?

Деревянная чурка постепенно обретала форму какого-то зверька.

– Это я мальцам делаю. Вот выточу, камушки вставлю, и будет кошка… Прежде-то я работал на стекольном заводе «Красный май»…

– Да вы настоящий скульптор, – польстила туристка по московской привычке.

– Какой я скульптор?! – рассердился старик. – Не видали вы настоящих скульпторов! Вот я знал одного – так кошку его каменную за живую принял! Цаплин его звали, уехал потом на остров Майорку – слыхали про такой? Там рай земной, ни тюрьмы, ни преступников… Однако не остался он в том раю, в разнесчастную нашу Россию вернулся.

Тина опять не удержалась:

– Вы великих людей знали… Детей любите, а кто любит детей, тот, говорят, мудрый человек.

– Мудрый! – взъярился он, и в лице опять мелькнуло что-то звериное. – Не мудрый я, а самый что ни на есть дуропляс! – огрызнулся и надолго замолчал, продолжая ожесточенно обтачивать деревяшку.

– А как звать-величать вас?

Он шутовски поклонился, снял берет:

– Старик, а без ума; мужик, а без жены; свободный, а из тюрьмы вышел. Ныне – покаянный грешник, раб Божий и ничего больше!

Солнце клонилось к западу, речная вода темнела. Старик оперся на палку, заскрипел-задвигался, встал. Протянул палку вдаль, показывая:

– Во-он на той стороне вяз стоит, видите? Под ним дом мой. Ежели желаете – прошу! – поклонился не без артистизма. – А пока – до свидания!

Заинтригованная новым знакомцем, Тина на другой день снова отправилась к церкви. В саду шумели липы, над рекой высились зеленые фонтаны берез, лодки тыкались в тесные берега. Зашла в церковь, а там – как в роще березовой: зелено на стенах, вокруг икон, священник в изумрудной рясе, хористы с березовыми ветками в руках. Пение их негромкое, сдержанное, бесстрастное. Она не была верующей, не знала обрядов, однако, увидев икону Троицы, замерла. Мягкие линии нежно переплетались, переходили одна в другую. О чем говорили эти трое? Чувствовался высокий смысл действа…