– А как его звали, не помните? – У Тины перехватило дыхание: неужели все это касается ее отца, бывшего чекиста? Но ведь шкатулка у этого старика точно такая, как у матери, и те же французские слова: «Je reviendrai».

Старик будто не слышал ее вопроса.

– Господи! – воскликнул. – Велика вина моя перед моей ласточкой! Не делал я ничего, чтобы узнать о ее судьбе, а она-то, оказывается, сидела в тюрьме! Прости меня, Господи!.. И не я, а тот красный чекист стал ее разыскивать – и нашел! И вызволил из плена! – У старика по щекам катились слезы. – Только я-то ничего не знал, все ученьем занимался, с толстовцами водился, человека хотел переделать… Но раз сон мне был, что она где-то близко. Отправился в церковь Пимена – там дьячок записку мне сунул. Ох, слаб человек, да еще время играет с ним, как кошка с мышью!..

– Что же было дальше?

Гостья долго ждала, прежде чем он опять заговорил:

– Мы все же встретились… Я потянул ее к толстовцам – куда еще? Она была слабая, туберкулез… Но – простила меня (потому что любила!)… Лес, пасека, обычаи почти монастырские… и стала оживать. Ходила в холщовом платье, истовее стала, чем монашка, шила, стирала на всех… Жили – как у Христа на ладони. Стали во мне восстанавливаться отроческие мысли – вера, надежда, любовь… А с Вероникой – как Адам с Евой до грехопадения, так она желала. Я рассказал ей и про сестру милосердную, и про сыночка, – с того дня она твердила: езжай да езжай к ним. Поехал я, прости, Господи!.. А у Насти, оказалось, уже муж был…

А тут опять начались времена буйные: церкви закрывали, толстовцев преследовали… Добрались и до нашей общины. Нагрянули, один красноармеец решил изнасиловать мою ласточку, – я дал ему кулачищем по голове – и конец! Опять беда и – грех… Бежали, прятались, хоронились в Москве у монашки одной.

– Ну, ну и как же? Вы же человека убили! – вырвалось у Тины.

– Много тогда убивали, однако все по-разному на то смотрели. Я с грехом на душе жить стал и мучился… И что ж ты думаешь, танцорка, голуба моя? Знаешь, что придумала Вероника? Согласилась выйти замуж за того чекиста. Однако меня не простила. Он не только ее – и меня вызволил из тюрьмы! Мало того: спрятали они меня у себя на даче, и жил я одно время тайно, во флигеле…

Тину так и подбивало спросить: «Уж не в Славском ли? И не Петя ли Левашов тот чекист?». Однако удержалась.

Строев встал. Тина тоже. Они вышли на крыльцо.

Солнце лизало верхушки деревьев, вяз помрачнел. В углу валялись деревянные чурки, баклуши – должно, заготовки для детских поделок.

Она провела рукой по шершавому стволу вяза.

– Леший, а не дерево… – заметил он. – И морщины у него – как у меня… Все говорят: спили, сделай грядки, а я не могу, не хочу! Старый он, как я, а плоть имеет могучую, и несет свое испытание…

Две ласточки стрелой промчались и взмыли вверх.

– Видала? Это она… – Он закинул голову в небо, палка скрипнула, борода встала торчком. – Как увижу тут ласточек, так думаю: может, душа ее ластится ко мне?.. Может, простила? А то… бессчетно ласточек зимой гибнет – может, и она где-нибудь, Вероника моя, в холодных краях замерзла… Не знаю, не знаю. Только молюсь да деткам бедным помогаю…

Покидала Тина дом старика в замешательстве: столько узнала тайного! Неужели все это касается ее матери?

Старик нагнул голову, куда-то всматриваясь, – стал удивительно похож на лешего, – и вскрикнул:

– Ой, никак она, Вероника… Эй-эй-эй! – и замахал руками. – Внучка моя!

По дорожке бежала девочка. Русая коса болталась на плече, румянец разгорелся на щеках, а глаза сияли голубыми васильками.

В смятении покинула Валентина таинственный дом.

На вокзале позвонила Славе (он просил звонить каждый день), сообщила, когда выезжает, – он ее встретил.

От Каланчёвки дошли до Басманной, но заходить в дом он не захотел, да и Валентина не настаивала. Она была поглощена случившимся, услышанным, – скорее бы увидеть маму! Ее мать, теперешняя, какую она знала, совершенно не вязалась с образом старика Строева. Неужели время может так менять человека?..

А Вероника Георгиевна в это время стояла у любимого своего окна, в эркере, и смотрела вниз. Она заметила дочь и ее жениха, который, надо сказать, не вызывал в ней большой симпатии. Слушала доносившееся с Каланчёвки громыханье поездов. Ласково обняв Тину, спросила:

– Вернулась? Слава Богу! Как съездила, что видела? Рассказывай.

Они сели на диван. Кот Ришелье вскочил на колени к матери и принялся вылизывать золотистую шерсть. Она слегка отодвинула его, получив в ответ удар хвостом по коленям.

– Мама, я познакомилась с Никитой Строевым! – выпалила Тина. – Тебе знакома эта фамилия?

– Что-о-о? – Вероника Георгиевна замерла. – О-откуда тебе известна эта фамилия?

– Он живет в Вышнем Волочке, мы с ним разговаривали… У него точно такая же шкатулка, как у тебя.

– И-и-и…

– Да, он держал ее в руках.

– Старый болтун!

– Нет-нет, он очень интересно рассказывал! Он, по-моему, до сих пор тебя любит!

– Глупости! – Мать сердито скинула с колен Ришелье.

– Он увез тебя к толстовцам, спас от чахотки, да?

– Негодяй! Как смел он все это рассказать!

– Значит, это правда?

– К сожалению! – отвечала Вероника Георгиевна, вставая и закуривая папиросу. – Он увез меня в тихое место, я лечилась, но… снова налетели чекисты… Одного Никита ударил, вернее, убил. Если бы не Петр, его бы расстреляли…

– Мой папа?

Вероника Георгиевна усмехнулась, схватила веер, опять закурила. Косо взглянув на дочь, добавила:

– Я сказала Петру: «Если ты спасешь его, я выйду за тебя замуж»…

Тут Вероника Георгиевна встала во весь рост – высокая, горделивая, все еще красивая, махнула рукой и, услыхав звонок в прихожей, прижала палец к губам:

– Отцу – ни слова. – И добавила: – Скорее бы уж ваша свадьба!

– Мамочка, у нас не будет свадьбы. Просто посиделки. Нет денег, мы лучше съездим куда-нибудь.

– Ну, как знаешь.

Петр Васильевич, человек незлобивый, возвращался с работы усталый и садился к телевизору. На этот раз – Вероника Георгиевна сразу это поняла – он был не в себе.

– Что случилось?

– Да ничего, просто устал, – отвечал он.

– Знаю я, как ты устаешь! Говори, в чем дело!

– Не так о Филе болит моя душа, – признавался он, – как о дочке. Злой какой-то этот Слава. Меня сталинистом обзывает.

– Ты и есть сталинист, только какое его собачье дело! – заметила супруга.

– Может быть, мы с тобой делаем что-нибудь не так?