Не так же ли должны понимать друг друга муж и жена, без слов? Со Славой – сумеют ли они? Правильно ли она решила? И правильно ли поступила, уехав?

Она обернулась – и увидела старика! Он стоял у выхода из церкви с протянутой рукой. Значит, все же нищий?.. Подошел мальчик лет сами, и старик протянул ему книжку! Может, распространяет христианскую литературу? Нет, похоже, это детгизовские выпуски… Приблизился еще один мальчик и получил выточенную из дерева фигурку. Однако, когда рядом оказался солидный мужчина с женой, старик заголосил жалостливым голосом и протянул берет:

– Слава Святой Троице! Подайте Христа ради! Троица свет жизни зажгла, ярким солнышком наградила… Возблагодарим же! Покаемся, грешные, истинно покаемся!

Обнаруживать своего присутствия Тина не стала. Решила пойти к его дому и с нетерпением дожидалась вечера. Остановилась возле гигантского, какого-то первобытного вяза. Дерево было мощное, под стать хозяину. Могучая крона, толстый ствол, корни, вылезая, распространялись по земле. Словно щупальца спрута, они уходили даже под фундамент дома. Кто-то пытался их укоротить, отрубил пару толстых корней, но вяз оттого не ослабел. Ствол и ветки – как непролазная глухомань. Поверху тянуло ветром, и ветки шумели. Тина долго смотрела на удивительное дерево, прежде чем постучать в дом. Никто не отвечал. Тогда она осторожно приоткрыла дверь – и сразу оказалась в комнате.

Спиной к ней, ссутулясь, в глубокой задумчивости сидел старик. В углу – иконы. Ветхая кушетка, деревянный стол, самодельная этажерка с книгами, на стене чей-то перекосившийся портрет – на всем печать ветхости. Она кашлянула, старик неохотно оглянулся; сверкнула синева из-под косматых бровей.

– А-а-а… Танцорка! – почему-то так ее назвал.

Она положила на край стола коробку конфет, печенье, но старик – вот чудак! – рассвирепел:

– Что это? К чему? Я не побирушка! Что это нынче за манера? Не терплю! Увольте! Вот Бог – а вот порог!

Ну что за вредный старик! Пришлось все спрятать. Он повернулся – и она увидела то, что он рассматривал перед ее приходом. И чуть не ахнула! Это была шкатулка, янтарного цвета, со множеством вкраплений: на желтоватой палисандровой поверхности крохотные зеленые веточки и… птичка.

– Какая прелесть! Откуда это у вас? Тут что-то написано…

– Не написано, барышня, а инкрустировано, – сурово ответил он.

– Не по-русски… И что это значит?

Она не могла отвести глаз от шкатулки: темно-фиолетовое с янтарным оттенком дерево, на нем ласточка – голубая грудка, черные оконечности крылышек, розовая оторочка вокруг клюва. Где она это уже видела? Где?

– Означает: «Я вернусь!».

Да ведь у ее матери точно такая!

Старик сказал:

– Через всю мою жизнь пролетела эта ласточка…

– Давно это было? – выдохнула Тина.

– Ох, и все-то тебе надо, молодая!.. Было-то… первая встреча, в тринадцатом аж году. На Троицу как раз… в Оптиной пустыни.

Она боялась лишним словом спугнуть его, ждала, когда намолчится, заговорит сам. И он заговорил. Начал издалека:

– В Калуге, на пристани… На качелях качались. А в Оптиной рядом стояли…

– С кем?

– Синее платьице с белым кружевным воротничком… мелкие пуговицы на спине. Иной раз и теперь еще увижу похожее – сердце зайдется.

– Как звали ту девочку?

– Вероника.

– А ваша фамилия – не секрет?

– Строев, Никита!.. А летом – как повеление судьбы – мы оказались соседями по даче, близ Марфина. Там катанье на лодках, музыкальные вечера, спектакли… Молодые люди признались в любви, но… мало было четырнадцатого года – пришел 1917-й… Расставаясь, договорились встретиться в церкви Старого Пимена. Вся в слезах, она призналась, что отец увозит их во Францию… Вот тогда-то и появились эти две шкатулки: одна ей, другая мне.

Речь шла о ее матери! Валентина не знала о ее тайной жизни, но теперь ей кое-что приоткрылось.

– И поклялись мы в вечной любви… Только жизнь сильнее клятв, – продолжал старик, – ранило меня, попал в госпиталь, под Костромой, а там сошелся с сестрой милосердной.

– Вы изменили Веронике? – не удержалась Валя.

– Ежели торопитесь, так я замолчу. А если любопытствуете – терпите… Все дело в том, что встретился мне один человек, то ли демон, то ли дьявол. Твердил он: «Человек Богу не удался», дескать, мы не отвечаем за свои действия… И вот почувствовал я свободу и стал жить с той медсестрой. Только скоро душа взбунтовалась, повело меня, повело – и помчался в Москву… Тут потянулся я к новым знаниям. Москва, да и вся страна, бросилась тогда учиться. Я-то хотел отлепиться от того дьявола, доктора, ум мой пищи просил, да не простой, ученой… И попал я на курсы психоневрологии. Слово мне понравилось: «психо» – душа, значит, лечение души. Мне лечение было надобно, ой как надобно! Ну, думаю, тут я узнаю, чья воля правит миром. Лекторы, преподаватели, ученые, даже главные начальники страны выступали… Чего только не наслушался! А смысл такой: род человеческий зол, немощен, человек хитер и жаден, обывательски живет, людей надо, как несортные семена, отбирать, прививать к здоровым, выращивать, не полагаясь на природу, мол, революция создала все условия для рождения нового человека. Из серой неграмотной массы мы вырастим новых, богатых духом людей. Бога им заменит искусство, не будет ни богатых, ни бедных. Выпустим новое, улучшенное издание человека! Троцкий говорил: на расплывшееся российское тело наденем железный корсет европейской государственности. Бухарин, Луначарский, Троцкий будто соревновались, кто больше и лучше скажет!

От слов тех у меня в голове, как в кузнице, стрекотало и брякало. И вроде походило на то, про что говорил тот дьявол: «Человек Богу не удался». А тяга к знанию стала слабеть. Ерундистикой стало все казаться… Тут вспомнил я про толстовцев – вот люди!

– А где была все это время Вероника?

– Где-где? Где надо, там и была!.. Нику увезли в Париж… Она там, я – тут, бушует война! Может, то наказанье Божье, а может, испытание? А мы с Вероникой – как песчинки в мировой буре, капли в водовороте.

– А потом?

– Оказалось, отец Вероники скоропостижно скончался в Париже, а она – нрав-то у нее был ого! – настояла на том, чтобы с матерью вернуться в Москву. Там оставалась тетя Софи. Однажды к ним пришли с обыском и, найдя пистолеты (это были негодные пистолеты XIX века), увели Веронику. Она попала к чекисту, который, видимо, не остался равнодушен к ее красоте. Всю ночь она читала ему стихи, с чувством, с выражением, были даже монархические стихи, – и он слушал… А утром отпустил ее, записал, впрочем, адрес в книжицу. После того у нее с матерью вышла крупная ссора, закончившаяся слезами. Все отправились в церковь. А батюшка, видимо, тоже еще не понявший политики, наложил на девушку епитимью: за непослушание и гордыню пройти на коленях от Тайницкой башни до Боровицкой вдоль Кремля. Тут ее схватили и упрятали в Новоспасский монастырь, превращенный в тюрьму… В страшной той тюрьме подрезали крылышки ласточке. Кроме политических, там сидели уголовницы, проститутки, которые превратили монастырь в чудовищное логово. Только тот чекист, оказалось, не забыл Верочку.