– Значит, ты мне веришь? – с замиранием сердца спросил Валимир.

– Не знаю, – сказал Виткас, заметив взгляд Валимира. На губах его заиграла зловещая ухмылка, он снова посмотрел вдаль, на вершину третьей горы, самую меньшую в череде гор, которые возвышались слева и справа. – Но, если ты прав, я сам все увижу, – он с какой-то холодной решимостью сжал кулаки. – Не было никакой лавины, я бы знал. Мы все проверили. Я все время туда смотрел… – он поник и насупился, сдерживая отчаяние, которое омрачило его лицо. – От лавины следы остаются. Не было… не было никакой лавины!

– Ты бы увидел? – обалдел Валимир, с сомнением посмотрев в сторону третьей горной гряды, которая была так далеко, что отсюда видны были только пики, укрытые снежными шапками. – Ни хрена себе!

– Орел с высоты десять километров видит мышь. У меня зрение особенное, признался он. – Только я не стал говорить об этом. Мы с братом самые меткие стрелки… Были, – Виткас тяжело вздохнул. – Раньше думал, все так умеют. У него девушка была, свадьбу хотели весной сыграть… Думал, денег заработаем. Наверное, я верю.

– Ни хрена себе! – произнес Валимир, все еще глазея в сторону третей горной гряды, скрытой ледниками. – Ладно, пошли, – сказал он, и вдруг остановился, спохватившись: – Стой! Нам больными надо стать!

Он прошел по поляне, выкопал луковички и натер глаза, сунул остатки в нос.

– Так мы за больных сойдем, – пояснил он, подавая одну луковичку Виткасу. – Не бойся, это безопасно, лишь на время вызывает отек слизистой оболочки.

В пещеру с хворостом они попали легко. Врач передал градусники – натереть их, подержав над веткой неугасимого дерева, оказалось делом пустяковым. Больных у врача пока не было, разве что вывихи и головокружения, когда поднимались на драконах. Он обрадовался, когда захворали сразу двое, почувствовав свою необходимость. Сам принес в пещеру еду, питье и лекарства. И оставил их. Разожгли костер, положив в него ветвь неугасимого дерева. Огонь запылал ровно, и стало тепло. Дрова, к их удивлению перестали прогорать. Когда ветку достали, оказалось, что она ничуть не обгорела.

– Понятно, – произнес Валимир, задумчиво рассматривая ветку.

– Что тебе понятно? – поинтересовался Виткас, примериваясь ножом, обрабатывая конец стрелы. Нож дерево резал с трудом и быстро тупился.

– Как они путешествуют налегке. Дай-ка, – Валимир взял готовую стрелу из рук Виткаса, подошел к стене и воткнул ее в камень. Стрела вошла почти полностью. – Смотри-ка, а я удивлялся, что за сучки из скалы торчат! – радостно всполошился он. – Этой стрелой Бога можно убить… Хотя… – задумчиво покачал головой. – На оборотня серебро нужно, а его-то у нас как раз-таки нет. Они еще про воду говорили, но это вряд ли. Сам видел, как пьют.

– Есть, – радостно воскликнул Виткас, снимая с себя внушительный серебряный крестик. – Цепочка тоже из серебра. Если расплавить его и обмакивать концы…

– Не самое лучшее серебро, если в богадельне побывало, – рассматривая крестик и цепочку, произнес Валимир. – Волшебное свойство серебра – у оборотней и вампиров оно белеет, у проклятых чернее черного становится. Как будто черные мысли души на себя собирает. По нему можно определить, какая у кого душа. Наверное, это какое-то особенное должно быть серебро. Никогда не понимал, как оно работает, и почему они не боятся брать его в руки. Наверное, оно с кровью что-то делает.

– Золото еще, – сказал Виткас, подув на стрелу и проверив ее на глаз. – Иногда черные пятна оставляет на коже, я сам видел. Хрен смоешь! А проклятый – это кто? Тоже гаденыш?

– Проклятый – это я. И Манька. И Борзеевич, наверное, – объяснил Валимир. – Но я не совсем проклятый, а только наполовину. Я видел их, видел, как моя барракуда себя прославляла, а брата мое в дерьмо макали, каждого в лицо помню, поэтому оно на мне не так заметно и работает криво. И на человека не летит, если отверзаю человека от себя. Кроме того, я знаю, как проклятие работает, поэтому вижу иногда ужас в себе. Все люди в той или иной мере проклятые, но не до такой степени, как проклятые, которых проклинают со знанием дела.

– В смысле? – приподнял Виткас бровь.

– Проклинают человека не здесь, а там, а зовут отсюда. Человек о встрече с вампирами никогда не помнит. Просто вдруг все становится черным. И мысли, и сама жизнь. Обычно вампиры в покое не оставляют, пока всех, кто проклятого мог бы поддержать, не изведут. Я на них в церкви насмотрелся, они больше других спасения ищут, и у них все вкривь и вкось, и их тоже видно, на них тоже маска есть, но она отталкивает. Было бы странно, если бы на брата наложили, а меня оставили. Но то проклятие, что на меня положили, не совсем умное, в этом я уверен. Они на меня накладывали его, как на третье лицо, перекрестив на самоуничтожение с обеих сторон – и получилось, что барракуда сама себя ославила. Жаль, что они не на себя, а от себя проклинают. Я же говорю, нас с братом перепутали, но мы с ним похожи, поэтому само проклятие работает, как будто он это я. Я даже в семинарии смог всех обмануть. Спрятаться от барракуды и ее благоверного хотел, но она тварь все время знает, где я. Ей драконы найти меня помогают.

– Все равно ничего не понимаю, – признался Виткас. – Как можно что-то на кого-то наложить, чтобы вылезло в другом месте?!

– Вот смотри, – развел руками Валимир, – помещиков было один на три – пять тысяч крепостных. У нас слово раб не в ходу, но от перестановки мест слагаемый сумма не меняется. И все рабски зависимые молились на Благодетеля, а почему? А потому что поднять над собой вампира не то же самое, что заставить проклятого сунуться головой в петлю. Проклятие и Зов – жесткое зомбирование, когда два человека, связанные между собой, обрабатываются с двух сторон. У каждого вампира есть свой проклятый, которого они пытаются отправить на тот свет, но так, чтобы он сам ушел.

– А при чем здесь крепостные?

– Если все будут вампирами, кто кормить их станет? Мужик – чтобы молился на Благодетеля, а женщина сидела дома и не дергалась, занимаясь воспроизводством рабской силы. А в массе те и другие на коленях стоят. Они замучались бы искать душу раба, а им это и не надо. И тут уже механизм взывания к человеку по упрощенному варианту, когда женщина становится объектом наложения как бы Зова, но того, кто с нею связан, а мужчина Проклятия – и тоже без той, которая связана с ним. В упрощенном варианте именно крепостной раб и получается, потому что без самого человека и не прославишь его, и не унизишь ниже того положения, в котором он живет. Бабы помещика меньше чтили, но стоило ей голос повысить, мужик пару ребер сломал – и замолчала. А мужика плеточкой помещик охаживает, а он ему только в ноги кланяется и спасибо говорит.

Обычно таким зомбированием церковь занималась. Поэтому, когда человек в церковь приходит, он как бы замирает в благоговейном ужасе, чувствуя присутствие невидимого человека и страх, и его тянет пообщаться с Благодетелем. А когда выходит, испытывает невероятное облегчение.

– А что тогда настоящие Зов и Проклятие?

– Настоящие накладывают, когда хотят человека сделать вампиром. Или когда он сам этого хочет. Хитро-мудрая наука. Я там, в семинарии, понял, что мог бы разобраться, все в Библии расписано, только ключи нужны. Просто подумай, как много странных высказываний, которым нет ни подтверждения, ни опровержения, а они душу греют. А если копнуть глубже и приложить не к человеку, а к двум, которые между собой ребром связаны и как одна плоть, то сама Библия вдруг предстает в ином ракурсе. И то, что на первый взгляд не имело смысла, становится кучей дерьма, которая всю наши жизнь на ладони держит. Возьми, к примеру, торговцев белой смертью. Или бандиты, которым надо удержать человека, чтобы быстро получить свое и свалить. Ведь это все было и начиналось там, в то время, когда вампиры обрушили на человека свое слово. С чего, с какой радости человек вдруг оставляет семью, близких и любимых – и все отдает кому-то, кто не воспитывал его, не копил имущество, не радовался его успехам?