Так длилось много лет, и уголовные – настоящие, профессионалисты – потихоньку начали брать верх. Уровень преступности в стране постоянно растет. А с тех пор как отменили крепостное право, темпы роста сделались колоссальными. Мы гибнем, и лишь слепой этого не замечает…

– Да, дело швах, – буркнул Гучков. – А будет еще хуже.

Лыков согласно кивнул и продолжил:

– К концу века фартовые загнали бродяг под нары и стали править тюрьмой единолично. Их вожди, «иваны», избрали для власти другую идеологию. Они дерзко, по-настоящему смело вели себя со смотрителями. Некоторые из тюремщиков были убиты, многих серьезно порезали, и в результате «иваны» заставили администрацию с собой считаться. Проще говоря, ее запугали… Ведь ссориться с такими людьми опасно. У них под рукой арестанты, которых можно, к примеру, обыграть жульнически в карты. А при невозможности отдать долг несчастного заставят броситься с ножом на неугодного надзирателя. Его за это, конечно, потом казнят, а организаторы останутся в стороне. Страже наука – бойся! В результате «иваны» теперь просто хозяева в местах заключения. Они окончательно добили конкурентов после отмены уголовной ссылки в Сибирь. За бродяжничество раньше давали каторгу, а теперь сажают в исправительные арестантские отделения на четыре года. И каторга после этого полностью перешла под контроль фартовых.

– А почему они назвались «иванами»? – поинтересовался Шалый.

– Так повелось издавна. Человек, который существует преступлениями, попадается полиции не единожды. И при следующем аресте мы первым делом стараемся выяснить, сидел ли этот гусь прежде. Если сидел, то наказание он получает по верхнему пределу как рецидивист. Поэтому преступник старается скрыть свои прежние грехи. Он называется вымышленным именем Иван, как самым распространенным, или объявляет себя не помнящим родства. В анкете до сих пор так и пишут: Иван Неизвестный, Иван Непомнящий, Иван Безродный и тому подобное. Хитрецов такого рода и сейчас в русских тюрьмах тысячи. Они-то и дали прозвище всему типу профессионалистов: «иваны́». Еще учтите, что раньше не существовало дактилоскопии и бертильонажа, фотография была дорогой, и установить имя преступника являлось трудной задачей. Скрыв свою подлинную личность, рецидивист получал относительно малый срок, садился в тюрьму и примыкал к себе подобным. Рыбак рыбака видит издалека!

– А в чем суть их идеологии? Вы уже не первый раз упоминаете ее.

– Она нехитрая. Фартовые – единственные, кто заслуживает уважения, – пояснил сыщик. – Фартового нельзя без повода обидеть, избить или тем более убить. Он защищен своим статусом. А мы с вами, обычные люди, – вообще никто. И с нами можно делать что угодно, хоть в тюрьме, хоть на воле. Понимаете? Все, что угодно! Детей резать – запросто. Старикам кувалдой головы размозжить – подвиг. За это ничего, кроме уважения зверья, не будет. Вот так, Александр Иванович…

Гучков лишь рукой махнул:

– Продолжайте. Значит, атаманы преступного мира ставят себя выше всех, они элита? Которой все дозволено.

– Именно так. И под их диктовку в тюрьмах творятся страшные вещи. Там ведь строгая табель о рангах, и каждый живет в соответствии с ней. На самом верху стоят «иваны». Их мало, считаные единицы в каждой колымажне. Люди они калиброванные, серьезные, по мелочам не суетятся. Очень спокойные. Живут всегда в одной камере, сплоченно, и представляют грозную силу именно из-за своей сплоченности. Процитирую уже упоминавшегося Дорошевича, его книгу «Каторга», в которой он описывает Сахалин. Журналист пишет: «Иваны – это зло, это язва, это бич нашей каторги, ее деспоты, ее тираны». Справедливые слова… Затем, возле них трутся прилипалы. Их называют по-разному: глоты, поддувалы, храпы, причандалы, но суть одна. Это войско атаманов, рядовые негодяи, которые за крошки с барского стола готовы мурзовать своих товарищей по несчастью, рядовых арестантов. Дальше идет шпанка, простая масса. И в самом низу находятся люди, попавшие в тюрьму случайно. Их называют «от сохи на время», и это самая угнетаемая и гонимая часть сидельцев.

– Говорят, есть еще какие-то брусы. Кто это?

Лыков усмехнулся:

– Я сам в восемьдесят третьем году, когда «демоном» прошел всю дорогу от Питера до Нерчинска, выдавал себя за бруса.

– Вы были на этапе? – оживился Гучков. – Видели каторгу изнутри?

– Был и видел. «Демон» – агент полиции, внедренный в преступную среду. Сегодня таких уже нет, последним был мой помощник коллежский асессор Азвестопуло. Да и тогда, тридцать пять лет назад, нас считали по пальцам одной руки. Слишком опасно! Так вот, брус – случайный арестант. Такие бывают двух видов. Есть те, кому понравилось быть преступником. И они выйдут из заключения окончательно испорченными и развращенными. Конечно, у них путь один – в фартовые. На жаргоне они зовутся легавые брусы. А есть такие, кто сел за решетку и ужаснулся. Совершил грех, чаще всего по пьянству да по глупости, но душа его не злодейская. Обычный человек, крестьянин или ремесленник. Ему стыдно за свое падение и гадко в тюрьме, он мечтает выйти на волю и больше никогда туда не попадать. Их зовут шпановые брусы, они же «от сохи на время».

– Плебеев в тюрьме принято обирать?

– Стричь шерсть вместе со шкурой, – желчно прокомментировал статский советник. – Возьмем, к примеру, каторжную тюрьму в Горном Зерентуе. Это огромный централ, там расположена администрация Нерчинского каторжного района, тюремное начальство. И там же больше всего процветали «иванские» порядки. Все камеры были переполнены, а в одной сидело только двенадцать человек – исключительно верхушка. Коровин, Проживной, братья Рогачевы, Манулько, Гришка Хрипатый, Бояров, Канарейка, Омельченко… От любого из этих имен знающего человека бросает в дрожь. А тут сразу дюжина. Главным был Степан Цвиленев по прозвищу Большой Сохатый. Эта кличка распространена в Сибири, я знал троих таких; Степка из всех был самый страшный. Совершенный злодей, беспримесный. Он заправлял и камерой, и всем централом. «Иваны» захватили кухню и жрали лучшее, оставляя другим объедки. Отнимали у людей выписку, то есть те продукты, которые арестанты покупали в тюремной лавке на деньги, заработанные каторжным трудом. Устроили суд, который судил рядовых сидельцев по доносам поддувал. Издевались всячески, били, глумились, доводили до того, что их жертвы сами лезли в петлю… Это длилось много лет.

– А почему начальство не замечало безобразий? – спросил собеседник.

– Ему выгодно, когда в тюрьме порядок. «Иваны» и обеспечивали этот порядок… как на кладбище.

Лыков отхлебнул коньяка, сморщился и продолжил:

– Так по всем колымажням, не только в Зерентуе. Там, кстати, «иванство» кончилось самым позорным для атаманов образом.

– Ну-ка?

– Надо вам знать, Александр Иваныч, что самой большой ненавистью блатных в каторге почему-то пользуются масалки, то есть арестанты из бывших солдат. Их просто забивают до смерти. Без всякой вины, лишь за то, что на воле они носили погоны. Так вот, в Зерентуйской тюрьме процветало то же самое. Заворачивали кирпич в тряпку и… Или вешали на решетке. Будто бы он сам. Но тут началось, как выразился царь-батюшка, «преступное лихолетье», девятьсот пятый год. Волнения затронули и армию, и в Сибирь толпой повалили стодесятники…