– Помнишь, отчего у Александра Ивановича произошел разлад с государем? – сощурился барон. – Ведь были друзья неразлейвода… Но Гучков сказал правду – и поплатился.

Это была известная история. Незадолго до закрытия Третьей думы лидер октябристов выступил с трибуны с речью про «темные силы», имея в виду Распутина и его окружение. Он заявил: «Вы все знаете, какую тяжелую драму переживает Россия: с болью в сердце, с ужасом следим мы за всеми ее перипетиями, а в центре этой драмы загадочная трагикомическая фигура – точно выходец с того света или пережиток темноты веков… Быть может, изувер-сектант, творящий свое темное дело; быть может, проходимец-плут, обделывающий свои темные делишки… Антрепренеры старца!.. Это они суфлируют ему то, что он шепчет дальше. Это целое коммерческое предприятие, умело и тонко ведущее свою игру… Церковь в опасности и в опасности государство. Ведь никакая революционная и антицерковная пропаганда не могла бы сделать того, что достигается событиями последних дней». Так еще никто не осмеливался говорить про клику, опутавшую царское семейство. Царица была в ярости и сказала, что Гучкова мало повесить! После этого лидер октябристов стал личным врагом Николая Второго, со всеми вытекающими последствиями. Он озлился на слепоту и упрямство самодержца и перестал сотрудничать с ним. Прежний союз Думы и правительства, давший так много полезного при Столыпине, был разорван. Чтобы угодить царю, многие министры демонстративно перестали считаться с народным представительством.

– Ладно, было и прошло, – констатировал Алексей Николаевич. – Теперь твой любимец просто частное лицо, он никому не нужен. Надоел со своими капризами, бессчетными дуэлями, газетными скандалами. И вдруг ему понадобилась консультация уголовного сыщика. С чего это?

Таубе скупо улыбнулся:

– Рано ты ставишь крест на Александре Ивановиче. Он себя еще покажет. Прошу тебя: поговори с ним. Приди на Фурштатскую, смири гордыню. Человек еле ходит!

– Да? А чего это такой инвалид опять отправился на войну? Не навоевался в Трансваале?

Газеты писали, что Гучков только что вернулся с Балкан, где воевал против турок в составе сначала болгарской, а потом сербской армии. Подробности боевых подвигов экс-председателя Третьей думы не приводились. Лыков подозревал, что герой потолкался в тылах, а потом вернулся домой пожинать лавры.

– На нейтральной территории готов встретиться? – пошел на компромисс барон.

– Смотря где.

– У меня дома.

Лыкову стало совестно. Друг просит об одолжении, причем настойчиво. Значит, это для него важно. Надо пойти навстречу.

– Хорошо, у тебя дома согласен. Только коньяк я принесу свой, а то ты нищеброд, угощаешь гостей всякой дрянью.

Виктор Рейнгольдович парировал:

– Сам нищеброд. По сравнению с Шалым. Поэтому коньяк с него.

– Тогда тем более согласен. Ну? Давай завтра?

Таубе взялся за трубку телефона, но Лыков остановил его:

– Ты в курсе, что охранное отделение наблюдает за ним?

– Ходят разговоры.

– Наблюдает, – убедительно заявил статский советник. – Тебе точно не навредит, если филеры донесут по команде, что Гучков приехал к тебе домой и просидел несколько часов?

– Мне – нет, – пожал плечами барон. – Я давно с ним общаюсь, еще по военному бюджету. А тебе не навредит? Александр Иванович наступил на мозоль самому Николаю Александровичу.

Таубе имел в виду личный конфликт Гучкова с государем.

– Да пошел он к черту! – сорвался Лыков, не уточнив, кого он имеет в виду. Но, подумав, сказал: – Я приеду к тебе загодя и уеду позже. Встречу давай сохраним в секрете.

– Договорились.

Лидер парии октябристов оказался мало похож на своего старшего брата. Николай Иванович был сухощавый, стройный, с интеллигентным лицом. Александр выглядел плотным, задиристым. Лишь очки придавали ему солидный купеческий вид.

– Рад познакомиться с вами, – радушно приветствовал он Лыкова, крепко пожимая ему руку. – Спасибо, что сыскали время.

– Я же сыщик, – неуклюже пошутил Алексей Николаевич.

– Хе-хе. Разговор как раз и пойдет о ваших… как сказать? – подопечных.

Трое мужчин сели за визитный столик, разлили по фамильным серебряным рюмкам с баронским гербом ароматный французский коньяк. Выпили, дружно покивали: мол, годится. Тут же политик стер с лица фальшивое добродушие. Он откинулся на спинку кресла, уставился на Лыкова сквозь линзы очков и попросил:

– Расскажите мне про «иванство».

– «Иванство»? – переспросил тот. – В смысле, про институт уголовных атаманов?

– Да.

– А что именно вас интересует?

– Все. Начиная с истории. Так ли они сильны, как о них рассказывает молва? Как устроена иерархия? Каким образом уголовные делаются «иванами»? Что входит в их права и обязанности? Сколько их в государстве? Есть ли самый главный? Может ли полиция им что-то противопоставить? Насколько эти вожди свободны в выборе средств?

Алексей Николаевич почувствовал в словах октябриста подвох. Человек руководил Государственной думой, а интересуется количеством и обычаями разбойничьих главарей. С чего бы это? Но деваться было некуда, и он стал отвечать.

– Начнем с того, что вы впали в распространенную ошибку. В слове «иваны» ударение надо ставить на последнем слоге, на букву «ы».

– Буду знать. А когда эти ребята вообще появились на Руси?

– В середине шестидесятых годов, – пояснил сыщик. – Прежде такого начальственного сословия не имелось. Дорошевич в своей книге «Каторга» утверждает, что родиной «иванов» является Кара, и появились они впервые при известном своей жестокостью начальнике Карийских золотых приисков Разгильдееве. Будто бы тогда нашлись отчаянные арестанты, которые смели спорить с тюремной администрацией, отстаивая права шпанки. Расплачивались они своими боками и потому пользовались уважением товарищей. Это не совсем так. Дорошевич как дилетант смешал в одну кучу разные элементы.

Тюрьму и каторгу в те далекие времена наполняли две основных категории людей: профессиональные преступники и бродяги. Все они были одной масти, черной, и подчиняться кому-то из своих не собирались. Случайных сидельцев насчитывалось относительно мало. Бродяги с фартовыми враждовали, между ними шла жестокая война за влияние на шпанку. Шпанка, она же кобылка, – это серая арестантская масса, которую принято стричь. Так вот, сначала «зеленые ноги» брали верх, их было больше количественно. Если откроете книгу Мельшина-Якубовича «В мире отверженных», то прочитаете там отзыв народника об этой публике. Цитирую по памяти: «Бродяги являются сущим наказанием каторжной партии. Это люди испорченные, не имеющие за душой ни чести, ни совести. Бродяги – царьки в арестантском мире, они вертят артелью, как хотят, потому что действуют дружно, и занимают все хлебные, доходные места». Орудуя таким образом, пустынники (это другое название бродяг) вызывали к себе одну только ненависть. Но, в отличие от фартовых, у них была своя идеология, свой кодекс чести, на чем они и спекулировали в арестантской среде. Бродяги заявляли, что они единственные защитники бесправных и смело вступают в спор с тюремной администрацией. Если что-то не по правилам, шпанку грабит смотритель и тузит без нужды надзиратель – бродяга подает голос протеста. Его за это, естественно, порют. Кладут на козлы и дают сколько положено плетей. Но протест в некоторых случаях действует, он услышан, страже тоже не хочется скандала и огласки. Ведь может дойти до прокурорского надзора. И репрессии немного ослабевают. Пустынники тут же обращают случившееся в свою пользу. Вот видите, мы за вас заступились! Теперь работайте за нас урок, и на кухне мы станем хозяева… Именно эту особенность отметил Дорошевич, но ошибочно приписал ее «иванам».