оказалось несложно. И по чтению нот, записанных почти начисто, выходило нечто столь прекрасное, что Еве страстно хотелось услышать это не только внутренним слухом.

– Для сиэллы и клаустура.

Это бросили так просто и небрежно, будто его гостья, играющая на этой самой сиэлле, не имела к этому ровно никакого отношения.

– Мне хотелось бы это сыграть, – глядя на ноты, признала Ева – неожиданно даже для себя.

– Мне хотелось бы послушать, – откликнулся Кейлус серьёзно и мягко.

– Не предлагаю отпустить меня, чтобы я могла наведаться в замок Рейолей за инструментом, потому что, полагаю, вы всё равно не согласитесь. Даже если я честно-честно пообещаю, что вернусь.

– А ты вернёшься?

– Нет. Не сразу, во всяком случае, – поправилась Ева. – Сперва избавлюсь от браслета, чтобы в следующий раз заглянуть в гости свободным чело… зомби.

Она не лгала. Понимая, что отпусти её Кейлус сейчас, и она действительно вернётся. Просто потому, что ей хотелось, чтобы этот человек был им с Гербертом союзником, а не врагом.

Просто потому, что ей хотелось наконец понять, почему же это не так.

– Вот как? – когда он подвинулся вправо, на самый край банкетки, тёмные глаза странно блеснули. – Садись.

Ева воззрилась на чёрный бархат длинного сиденья. На Кейлуса, раскладывавшего исписанные листы на пюпитре так, чтобы не было нужды их перелистывать.

– Зачем?

– Как я уже говорил, мне хотелось бы послушать, как это звучит. Третьей руки мне боги не дали, двумя обе партии мне не сыграть. Умеешь читать с листа?

– На фортепиано – паршиво.

– Мелодия несложная. Думаю, справишься. – Во взгляде, обращённом на неё, искрилась приглашающая насмешка. – Соблаговолите оказать мне эту честь, лиоретта? Раз уж вы сами изъявили желание исполнить мои скромные опусы.

Прости, Герберт, совестливо подумала Ева, опускаясь на банкетку, бедром и локтем чувствуя чужое тепло. Извиняться было, конечно, не за что, но она подозревала, что образовавшаяся картина некроманту вряд ли понравилась бы.

Когда левая рука Кейлуса скользнула по её талии, чтобы, приобняв её, лечь на басовые регистры, оставив Еве средние, – подозрение обратилось уверенностью.

– Что такое? – ощутив напряжение, сковавшее её спину, пропели ей в шею. Ева сомневалась, что из этой позиции, когда его лицо почти зарывается ей в волосы, Кейлусу хотя бы видна клавиатура – и была уверена, что он вполне может играть даже с завязанными глазами. – Никогда не играла в четыре руки?

Ещё издевается… Ладно, лиэр Кейлус.

Вызов принят.

– Немножко не по моему профилю, – очень спокойно откликнулась Ева, чуть подавшись вперёд, задрав плечи. Любой преподаватель по любому инструменту убил бы за такую осанку, но выбирать особо не приходилось. – Хотя с одноголосием я вполне справлюсь и одной рукой, а опыт игры в три руки со мной точно случится впервые.

– Тебе понравится, – заверили её со смешком, пробиравшим душевной дрожью. – Следи за текстом. Вступаешь в десятом такте.

И почему она сидит вместо того, чтобы отпихнуть его и вскочить? Почему вообще не боится того, чего бояться в этой ситуации было бы совершенно естественно? Чего она и боялась – прежде, чем села за этот инструмент и сыграла ему Шопена?..

…как бы там ни было, уже поздно.

Руки, лежащие на чёрных клавишах, заиграли вступление на шесть восьмых, неторопливое, околдовывавшее светлой лиричной печалью. Чужие пальцы гладили клавиатуру по обеим сторонам от Евы, ровно там, где вскоре предстояло заиграть ей – виолончельным тембром вместо настоящей виолончели, – пока она не отрывала взгляда от нотных строк.

Четыре такта. Три. Два.

Вступила она вовремя, перевивая одинокий солирующий голос со звуками соль-минорного трезвучия, замершими в предвкушении, окутанными педальным флёром: педаль нажимал Кейлус, неслышно опуская и поднимая мысок рядом с её туфлями. Соль минор, в котором Шопен и Рахманинов написали свои виолончельные сонаты, а Чайковский – «Зимние грёзы»… Если идти по квинтовому кругу[15], ля минор – печальный и меланхоличный; ре минор, в котором Моцарт не зря написал свой «Реквием» – безнадёжный и торжественный, как поступь рока. Соль же – тональность светлого, щемящего, поэтичного одиночества; и сейчас музыка без слов пела о прощании и любви, о маяке среди моря тьмы и звёздах, колко сияющих сквозь зимнюю стужу.

Левая рука Кейлуса скользила в текучих волнообразных переливах аккомпанемента. Пальцы правой звонкой флейтой пели в верхних регистрах, вплетая щемящие трели в прихотливую мелодию, которую Ева выводила в средних (она подозревала, что для её удобства Кейлусу приходится перекраивать собственный текст, но кому как не ему знать, как сделать это с наименьшими потерями в гармониях и фактуре). Она сама не заметила, как за звучанием кантилены забыла и о том, что под пальцами – не её инструмент, и о странной игре, в которую они оба играли. Осталась та, в которую невозможно было играть – лишь играть её. И Ева играла: почти так же свободно, как делала это смычком, не стараясь подчинить мелодию единому темпу, идя за музыкой и её порывами, и каким бы вольным ни было её rubato[16], вторая партия звучала с ним в идеальном единении. Устремлялась вперёд, когда псевдовиолончельное соло, забывшись, летело в пылу страсти или надежды. Чутко замедлялась, когда мелодия замирала, или задумчиво расставляла конец музыкального предложения. Тут же подхватывала инициативу, когда соло, опомнившись, возобновляло мерное кружение медленного вальса. Порой спорила, перебивая мелодический голос другой темой, – и тут же, словно извиняясь, возвращалась к поддержке, окутывая его пестрядью звуков, что струились шёлковой вуалью, проникали в кровь и кости, подчиняли подчинением. Три руки ткали один музыкальный гобелен; два человека, не связанных ничем, даже настоящей враждой, творили одно на двоих волшебство.

Танец пальцев по клавишам. Ладони, сходящиеся и расходящиеся, почти касаясь друг друга. Музыка, рассказывающая о расставании и близости, что не убьют ни годы, ни разделивший вас океан…

Педаль длила финальный аккорд, даже когда руки их уже соскользнули с клавиатуры. Слушая, как он истаивает в тишину, Ева почувствовала, как Кейлус выпрямился, разрывая их странную пародию на объятие.

– Недурно для музыканта другого профиля, – сказал он, сев уже просто рядом.

Ева повернула голову, чтобы увидеть его глаза – больше не смеющиеся.

Она никогда не ощущала подобной синхронии. Ни с кем. Ни с одним своим концертмейстером. И многое отдала бы, чтобы Дерозе сейчас действительно оказался у неё, даже если браслет всё ещё будет на её руке.

Играть с человеком, чувствующим тебя так, – наслаждение, с которым многие другие и рядом не стояли.

– Вы со мной заигрываете, – сказала она, повторяя то, что пыталась спросить вчера. – Правда или ложь?

Конечно, после случившегося ответ казался