Она теперь делила каюту с другой женщиной, с той, муж которой погиб от меча Кукара. Она попыталась отказаться, оставить эту женщину в покое, лечь спать на палубе рядом с Тико, но капитан ей этого не позволил. Женщина не должна проводить ночь под открытым небом. Даже если она — из пиратов Сеньяна.

Та, другая женщина ничего не сказала, когда Даница в первый раз вошла в каюту, и потом тоже. Она протянула руку к Тико, который лизнул ее пальцы. Эта женщина знает собак. Она ни с кем не разговаривала с тех пор как погиб доктор, три дня назад. И почти не покидала каюту.

— Жадек, в чем дело?

Дед ей не ответил.

— Жадек, ты разбудил меня, в чем дело?

Она чувствовала его, всегда чувствовала, если не блокировала его присутствие. Он не отвечал. Но теперь она уже совсем проснулась, и испугалась. Ей это не понравилось.

— Жадек…

— Твои брат жив, — сказал он.

И ее сердце так сильно забилось.

— Что? Мы… правда? Жадек, мы всегда думали, что он, может быть, жив. Они растят детей, которых увезли, мы это знаем!

— Дани, я был вместе с ним. Вчера вечером. Это должен быть он, иначе… как еще я мог оказаться там?

— Я не понимаю. Где? Где ты был?

— Он дрался. Я это видел. Не совсем ясно, но я мог видеть.

— Жадек, ты меня пугаешь.

— Знаю. Прости. Но… он жив.

— А эта схватка?

— Он убил другого мужчину.

— Мужчину? Невену четырнадцать лет, жадек!

— Другого мальчика, я думаю. У них были кинжалы. Я это видел. За спиной у Невена стоял дым, и они стояли очень близко друг от друга.

— Ты заставил его метнуть кинжал? — спросила она.

Молчание.

— Жадек!

— Я не мог его заставить, я и тебя не могу заставить что-то сделать. Я… подтолкнул к нему мысль.

— И он метнул кинжал?

— Дани, он это сделал.

— О, милостивый Джад. Где? Где он?

— Я не знаю, где мы были! Люди смотрели на них. Если он с оружием, то, думаю, это значит…

— Это значит, что он — один из джанни! Или готовится стать им? И ты спас ему жизнь!

— Может быть. Может быть. Дани, я понятия не имею, услышал ли он меня, почувствовал ли. Сейчас я его не вижу. Я там был только во время поединка, потом я… ушел. Я вернулся сюда, к тебе.

— Но ты действительно видел?..

— Я видел, как он метнул кинжал, да. Но… я как будто смотрел сквозь дым. И там был настоящий дым.

— Но ты знаешь, что это Невен?

— О, это наверняка он. Это должен быть он, детка.

— О, милостивый Джад, — снова сказала она, но на этот раз вслух, и открыла глаза. Ему тогда было четыре года. Она любила его всем своим не знавшим страданий сердцем, которое тогда билось в ее груди.

Он оставался потерянным, но, по-видимому, он не умер.

Ее дед умер, и при этом разговаривал с ней. Тот мир, который бог решил создать для них, был странным, пугающим местом. Как можно хотя бы понять, что возможно, что дозволено?

Ее брат вчера ночью убил другого мальчика, если все это правда. Ей необходимо, чтобы это оказалось правдой. Это означает, что он жив, даже если это также означает, что он на землях османов, исповедует их веру, готовится стать одним из воинов калифа. Тех самых, которые каждую весну приходят, чтобы жечь и убивать. А иногда забирают с собой детей джадитов из горящих домов, чтобы сделать их теми, кем сейчас готовится стать он.

В своих самых кошмарных снах она всегда видела пожары.

— О, Джад, действительно, — произнесла другая женщина со своей койки в противоположном конце каюты. — Я согласна.

Даница посмотрела туда. Было очень темно, просто черно. Только хорошее зрение позволило ей различить очертания тела другой женщины, лежащей там. Тико чесал за ухом у двери, он слышал ее голос.

— Простите. Я вас разбудила.

— Я не спала.

— Говорят, я разговариваю во сне.

— Вы кричите. Предостерегаете кого-то.

— Я знаю. Мне иногда снятся разбойники.

Корабль мягко поднимался и опускался, потрескивая. По-видимому, утро спокойное, если сейчас утро.

— Разве вы не разбойники?

— Что? Отругай ее за невежество!

— Нет, жадек.

Вслух она сказала:

— Я выросла в деревне, которую сожгли хаджуки. Мы бежали в Сеньян, втроем.

— Я не знаю, кто такие хаджуки.

Это странно, но Даница была довольна, что эта женщина, наконец, заговорила. Это не должно иметь значения, но они, как-никак, убили ее мужа.

— Османские бандиты. В основном, с гор. Они спускаются вниз и нападают на фермы или деревни, иногда заходят далеко на запад. Они похищают людей ради выкупа, угоняют скот. Уводят детей.

— Выкуп? Как ужасно, — в голосе женщины явственно слышалась ирония.

— Отругай ее!

На этот раз она ему не ответила. А вслух сказала:

— Мы умирали с голоду в Сеньяне, синьора. Зимой всегда трудно, а вы заблокировали морские проливы и запретили даже обычную торговлю с островами. Это погубило бы нас. Вы об этом знали?

Молчание. Она продолжала.

— Вы ведь не знали, правда? Зачем вам знать? Какое дело женщине из Серессы до детей, умирающих в Сеньяне? Или в какой-нибудь деревне на приграничных землях?

— Я не из Серессы.

— Вы так сказали. Это служит ответом? Или все в Батиаре просто представляют себе варваров из Сеньяна и их женщин, пьющих кровь?

— Я не знала, что вы пьете кровь.

Первый, слабый намек в ее голосе на нечто другое. Можно назвать это лукавством. Даже насмешкой. Даница поняла, что ей хочется назвать это именно так.

— И поедаем отрубленные руки к тому же.

— Только руки османов, смею надеяться, — на этот раз в ее тоне нельзя было ошибиться.

— Конечно. Милазийцы на вашем побережье очень горькие на вкус, как я слышала.

— Неужели?

Даница заколебалась.

— Я действительно думаю так, как сказала раньше, синьора. И наш вожак Бунич тоже. Наш человек не должен был убивать вашего мужа.

— Мне мало пользы от того, что я это знаю. Он все равно мертв.

— Даже если мы убили одного из наших?