Я впервые читаю вслух свои записи. Чувство такое, будто вся кровь прилила к голове и пульсирует в ушах.

Алан такой:

– Ну ты даешь!

– Что скажешь?

– Отлично, мужик. Дико депрессивно. Да и просто дико… но отлично. – Он оглядывает комнату, смотрит на часы: – Мне надо отлить. Я сейчас вернусь.

– Алан?

– Да?

– Что происходит?

Лицо у него внезапно становится непроницаемым.

– Не забудь свою мысль, – говорит он и исчезает в коридоре.

Пока его нет, я смотрю на экран компьютера. В самые мрачные моменты я беспокоюсь, что мои истории – сплошной плагиат. Однажды прямо посреди текста про то, как в любом новом месте я воображаю, будто там живу, мне попалась такая строчка в «Уолдене» Торо: «Есть в нашей жизни пора, когда каждая местность интересует нас как возможное место для дома». Я спокойно поставил «Уолдена» на полку и, как любой вменяемый писатель, решил: «Плевать, все равно запишу».

Не могу точно сказать, но подозреваю, что мои тексты в значительной степени состоят из переваренного содержимого любимых книг.

Возвращается Алан, но не один: за ним появляется Вэл.

– Ладно, – говорит она, садясь на край моей кровати. – Вы уже начали?

– Нет, тебя ждем, – отвечает Алан, и мне начинает казаться, что он сбежал в туалет только с целью дождаться прихода Вэл.

– Начали что? – спрашиваю я.

Вэл отвечает:

– Алан говорит, у тебя какие-то заморочки.

Я смотрю на Алана:

– Какого хрена?

– Не горячись, Но, – говорит Вэл, – он толком ничего не объяснил. – На секунду она умолкает, но когда видит, что я не собираюсь отвечать, продолжает: – Вот что мне нравится в нашей дружбе: мы не водим друг друга за нос. Или, по крайней мере, не водили до этой осени. Я не знаю, что творится, и если я не должна знать, то и ладно. Но я слишком часто видела, как друзья разбегаются, потому что ничего прямо не говорят. И даже не понимают друг друга.

– Мы перестали тусить вместе, – перебивает Алан. Фраза вырывается у него будто против воли, будто он волнуется и давно уже порывался высказаться. – Ты перестал приходить в гости, ты не бываешь на практике, я тебя вообще не вижу за пределами школы.

– А как же Дин и Карло? – спрашиваю я.

– Ты имеешь в виду, когда мы смотрели «Матрицу»? Ной, это было… сколько там… два месяца назад!

Пока я прикидываю, насколько я был оторван от реальности за прошедшую пару месяцев, снова наступает тишина.

– Ну и вот, дело в том, – говорит Вэл, – что мы на распутье, как мне кажется. Если тебе нужна дистанция – от нас, от нашего…

– …хрупкого треугольника, – вставляет Алан.

Вэл кивает:

– Просто скажи. Или намекни, в чем дело, и мы постараемся помочь. Сейчас мы уже не те, какими были. Поэтому давайте говорить прямо. Называть вещи своими именами, вместо того чтобы разбежаться в разные стороны.

Близнецы нервно улыбаются, и я понимаю, что они репетировали этот разговор. Воображаю, как они распределяют реплики: сначала ты скажешь, потом я скажу, авось он поймет.

Я открываю рот, чтобы ответить – если честно, понятия не имею, что именно говорить, – но слышу только слова Вэл: мы уже не те, какими были. И начинаю плакать. Не всхлипывать, а по-настоящему тихо плакать, и они дают мне выплакаться, без банальностей, похлопываний по плечу и «все будет хорошо».

Когда слезы иссякают, Вэл говорит:

– Мы тебя любим.

– Любим, – кивает Алан.

Я вытираю глаза и пытаюсь успокоиться, но вместо этого:

– Не верится, что вы уедете. – Не знаю, это ли подразумевала Вэл, когда предлагала говорить прямо, но вот… – Не хочется верить.

– Поехали с нами, – предлагает Алан, и Вэл его поддерживает:

– Мы пока сами не знаем, возьмут нас или нет, но если возьмут… ты тоже мог бы поехать.

Иногда я чувствую себя гостем в доме незнакомцев, которые меня почему-то любят, и когда я вижу просторный задний двор, то думаю: вот куда мне надо. И выхожу из дома. Но, оказавшись в одиночестве на заднем дворе, я оглядываюсь на дом, полный любящих людей, и пытаюсь сообразить, зачем же я сюда вышел.

Может, я и правда поеду в Лос-Анджелес. Но в глубине души я опасаюсь, что это всего лишь очередной двор.

– Вы правы, – говорю я. – Правы во всем. Я отстранился. Я хреновый друг, и мне стыдно.

– Откройся нам, – просит Вэл. – Что бы ни случилось, мы поможем.

И, глядя на нее, я понимаю: если мы не те, какими были раньше, это еще не означает, что мы не сможем стать ближе.

Я делаю глубокий вдох и начинаю:

– Все началось на вечеринке у Лонгмайров…

То ли приближение суровой чикагской зимы, то ли надвигающийся суровый День благодарения в кругу семьи вызывает у всех необоримую потребность выяснить отношения.

– Нам надо поговорить, – сообщает мама буквально на следующее утро после моей исповеди перед Аланом и Вэл. Не говоря о том, что сегодня понедельник и солнце едва взошло.

– Я помню, мам. Мы условились на День благодарения. У меня еще как бы неделя.

– Я не о том, – возражает она, наливая себе кофе. – В смысле, да, у тебя еще неделя. Но я про другое.

Из-за угла появляется отец, рыча, как медведь:

– М-м-м… Коф-ф-ф-фе-е-е-е… – Он наливает себе целую кружку с энтузиазмом Августа Глупа на шоколадной фабрике Вилли Вонки.

– Ладно, – продолжает мама. – У тебя в комнате, надеюсь, по-прежнему полный порядок?

– Да, а что?

– Хорошо. Завтра к ночи приедет Орвилл.

– Вот как?

– Наверное, доберется на такси, – объясняет мама, – но очень поздно, мы уже будем спать. Я сказала ему, чтобы входил сам. Кстати, надо не забыть отключить сигнализацию.

– Мам?

– Что?

– Может, пора объяснить, как чистота моей комнаты связана с приездом дяди Орвилла?

– А… Я разве не сказала? Он будет спать у тебя.

У меня вырывается:

– С какого перепугу?

– Следи за тоном, – встревает в разговор папа.

– Я ведь не могу его поселить в гостевой комнате, верно? – говорит мама, стрельнув глазами в сторону отца.

В нашем доме две гостевые комнаты, и обе постепенно и безвозвратно превратились в кладовки для папиных кулинарных запасов.