– Уверен, что не готов.

– У них есть «делориан».

Меня накрывает волна дежавю, а за ней кровь приливает к лицу, как бывает, когда вдруг вспоминаешь такое, о чем лучше забыть.

– Это машина из фильма «Назад в будущее», – подсказывает Пенни, и я отвечаю, что и без нее знаю; она говорит что-то еще, но слова сестры просто полощутся в воздухе, и приходит то особенное ощущение, которое всегда сопровождает «выход из автопилота», а еще я точно знаю: я попал в библиотеку Гарольда Вашингтона именно через главный вход.

– Ной, – слышу я рядом мягкий голос Пенни, и ее маленькая холодная рука ложится поверх моей, – ты чего?

Я аккуратно складываюсь, как лист бумаги – все стороны и углы идеально совпадают, – и возвращаюсь к реальности:

– «Кротовая нора», угадал?

– Ага, – говорит Пенни. – Ты уже в курсе?

Я ищу адрес в телефоне, отъезжаю в нужном направлении и стараюсь заглушить голос укуренного парня, к которому я напрасно пошел в гости, того, кто виноват в постоянно расширяющейся пропасти у меня в мозгу. «Я бы тоже многое отдал, – говорит голос, – за мгновенную телепортацию в „Кротовую нору“».

На месте оказывается, что в кафе не пускают с собаками, о чем Пенни уже знала, потому что позвонила им заранее.

Здесь в действие вступает розовый чемодан с черепом.

– Исключено, – говорю я.

Пенни расстегивает молнию на чемодане и подталкивает Марка Уолберга внутрь.

– Пенн, нельзя же разгуливать с собакой в чемодане.

Будто нарочно опровергая мои слова, Марк Уолберг охотно залезает в чемодан. Я нашел место для парковки на улице, и мы стоим на тротуаре в нескольких домах от «Кротовой норы».

– Теперь вздремни, Марк Уолберг, – командует Пенни. – Мы ненадолго.

Пес невелик, поэтому места в чемодане ему хватает, но это не самая главная моя забота.

– Он хоть дышать-то там сможет?

– Не драматизируй, Ной.

– Сомневаюсь, что Марк Уолберг сочтет вопрос слишком драматичным.

Пенни застегивает бока чемодана, оставляя наверху щелку.

– Тебе удобно? – спрашивает она, заглядывая внутрь. Пес коротко тявкает в ответ. – Ладно, тогда погнали.

И моя двенадцатилетняя сестра вкатывает нашего пса в кафе, непринужденно заказывая четверть унции кубинского эспрессо макиато, при этом на ней розовая футболка с Мэрилин Монро и непарные эспадрильи Toms. Выражение на лице бармена, доложу я вам, вполне соответствует моим мыслям в данный момент: «Откуда взялась эта девочка?»

Я заказываю колд-брю, и мы садимся на зеленый кожаный диван. «Кротовая нора», пожалуй, самое замечательное кафе из виденных мною: как будто восьмидесятые взорвались и все усыпано их останками – кругом постеры «Охотников за привидениями» и «Битлджуса», «Тысячелетний сокол» и прибамбасы для путешествий во времени, телевизор в деревянном корпусе с меню древней приставочной игры на экране, старинный угловатый компьютер рядом с сахарницей, каталог флоппи-дисков рядом со сливками и… да, настоящий «делориан». Не представить автомобиль – любой автомобиль – в кафе, но вот он, установлен на высокой платформе рядом с нашим диваном, как будто так и надо.

– Я родилась в неправильную эпоху, – говорит Пенни.

– Может, ты родилась в неправильном измерении, Пенн.

– Спасибо, что заметил.

– В каком смысле?

Она отпивает макиато из маленькой кружки:

– Мы ведь в «Кротовой норе».

– А ты небось много знаешь о кротовых норах.

– Ной! Дорогуша! Я не полная дикарка. Я же читала «Трещину во времени».

– Тогда я полный дикарь.

– Стоп, ты хочешь сказать…

– Ни разу не читал книгу. Ни разу не смотрел кино.

– Да ты офигел.

– Не говори «офигел», Пенн.

Она ставит кружку на столик рядом с нашим диваном:

– Ладно, тогда я объясню тебе суть кротовых нор, как их объясняют в книге.

Ну как тут не умилиться, когда такая пигалица не засчитывает тебе понимание предмета, если в списке твоих источников нет ее любимой книги.

– В книге их называют тессерактами, но на самом деле это кротовая нора. – Пенни показывает на маленькую квадратную салфетку на столе. – Если бы жук находился на одном конце салфетки и хотел попасть на другой конец, в трехмерном пространстве ему пришлось бы пройти всю длину салфетки. Но если сделать так, – Пенни поднимает салфетку и соединяет противоположные уголки, – он сразу оказывается в нужном месте. На самом деле, понятное дело, все гораздо сложнее. Идею предложили Эйнштейн и еще один дядька. Разумеется, все это теория, совершенно непригодная на практике.

Я попиваю свой холодный кофе, чтобы скрыть улыбку.

– Можно я тебя спрошу кое-что?

– Валяй.

– Чем тебе так нравится Одри Хепбёрн?

Сестра на секунду задумывается.

– А чем тебе нравится Дэвид Боуи?

– Он не парился понапрасну и оставался самим собой невзирая ни на что. – Настоящая редкость, что первый же спонтанный ответ получился таким точным. – Музыканты меняются, но никто так не менялся, как Боуи. Не подумай только, что все его изменения были к лучшему. У него попадались довольно ужасные фазы, но это простительно, потому что именно таким он и был в то время. Я думаю, это притягивает людей. Настоящие фанаты Боуи – не фанаты, они верующие.

– То есть ты верующий?

– Ну да. Чел был ходячей революцией, на десятилетия опередил свое время в таких вещах, как гендерная идентичность, сексуальная идентичность и вообще идентичность, поэтому, наверное, я сразу об этом подумал, когда ты спросила.

– Он оставался самим собой.

– Патологическая аутентичность. Вот в чем цель. А музыка, она просто… Но в хорошую фазу Боуи был лучше всех.

Пенни кивает, непослушная прядь всклокоченных волос падает ей на лицо.

– А я, как ты думаешь… тоже патологически аутентична?

Улыбка наконец прорывается наружу, но, как ни странно, одновременно на глаза наворачиваются слезы.

– Пенн, будь ты еще чуть-чуть аутентичнее, с тобой было бы не справиться.

Теперь уже она не может сдержать улыбку. Она допивает остаток макиато и проверяет состояние Марка Уолберга, который, судя по всему, мирно дремлет.

– Думаю, мне нравится Одри Хепбёрн из-за того, что я говорила раньше насчет родиться не в той эпохе. Я не знаю, на самом ли деле жизнь была такая, как в ее фильмах. Я не знаю, действительно ли люди так разговаривали. Или так одевались. Но мне хочется думать, что так все и было. Потому что, если все действительно так и было, значит, однажды может стать таким снова.