– Я буду выписывать чеки. Ты ведь видела, как я выписываю чеки.

Мама переводит взгляд на меня в поисках подсказки, но я пожимаю плечами и качаю головой, и ей ничего не остается, как спросить у меня:

– Ну ладно, а ты чем займешься?

– Поеду в город. У меня там отложена книга в центральной библиотеке.

У Пенни загораются глаза.

– А можно мне с тобой?

– Нет, – говорю я.

Мама смотрит на меня с характерным выражением лица, означающим: мы ведь знаем, чем дело кончится. Но суть в том, что я всерьез рассчитываю на уединение. Поездка дала бы мне (в одну сторону, в зависимости от пробок) от сорока пяти минут до полутора часов времени на размышления. Если добавить сюда Пенни, шансов никаких.

– А как же чеки? – напоминаю я. – Они сами себя не выпишут, ты же знаешь.

– Это цитата из «Завтрака у Тиффани», о котором ты не имеешь понятия.

– Хорошо, – сдаюсь я, – ты тоже можешь поехать.

Пенни спрыгивает со стула, машет руками, как мельница, у которой все лопасти вращаются в разные стороны, вся такая внезапная, затем подтягивает кулаки к подбородку и вопит:

– Йе-е-е-ес-с-с-с!

Вот честно, даже не представляю, как моя сестрица выживает в средней школе.

Пенни настаивает на том, чтобы взять и Марка Уолберга, и хотя я усиленно изображаю сомнения, на самом деле я согласен. Даже до перевоплощения в Флаффи 2.0 он был слишком маразматичен, чтобы понять, зачем его сажают в машину.

– А это что? – спрашиваю я, когда вижу, что Пенни загружает в багажник чемодан. Он ярко-розовый, с огромным черепом на боку.

– Неважно, – отвечает она, забираясь на пассажирское место. – Потом узнаешь.

– Пенни.

– Что?

– Напомнить тебе прошлый раз, когда ты пыталась поселиться на катке а-ля миссис Базиль Э. Франкфуртер?

– Франквайлер[25], дорогуша. Нет, не нужно напоминать.

Чемодан не для этого.

Не успеваем мы отъехать, как Пенни замечает:

– Странно, что мама не помнит хромоту Марка Уолберга.

Тут я понимаю: раз Пенни замечает перемены в поведении нашего пса, которых другие не видят, есть шанс, что она замечает и остальное. Даже логично: если она константа, то должна распознавать переменные.

– Слушай, Пенн, что ты знаешь про шрам у мамы на лице?

Пенни спокойно поворачивается от Марка Уолберга ко мне:

– Что ты имеешь в виду?

– Ну… она тебе что-нибудь о нем рассказывала?

– Ага, как же!

– Что?

– Что-что, никто мне никогда ничего не рассказывает.

– Ладно, понял. Но ты хотя бы знаешь, когда у нее появился шрам?

– Не знаю. Недавно, может… месяц назад. Или два.

Хотя Пенни не помнит, как появился шрам, сам факт, что он для нее сравнительно новое явление, уже очень важен. Если сюда добавить ее замечания о чудесном преображении Марка Уолберга, то это должно что-то значить. Но что?

– Ты что-нибудь замечала в последнее время? Неожиданные перемены в поведении друзей или… всякое такое? – спрашиваю я.

Пенни не отвечает на вопрос, а передвигается поближе к окну, чтобы выглянуть наружу, потом спрашивает сама:

– Что с тобой происходит?

– Ты про что?

– Я про то, что ты задаешь странные вопросы, братец. – Марк Уолберг гавкает с заднего сиденья, на что Пенни кивает и говорит: – Прямо с языка снял, Марк Уолберг.

– Знаешь, необязательно каждый раз называть его полным именем.

– Что тогда, звать его просто Марк? – Пенни хихикает.

– Ну да, тоже верно. Не знаю, чем я думал.

Пенни опускает стекло в своем окне и высовывает руку на воздух, позволяя ветру болтать ее взад-вперед и вверх-вниз.

– Странная погода, – говорит она. – Ты помнишь такой теплый ноябрь?

– Вообще-то нет, – отвечаю я, опускаю свое стекло тоже и высовываю левую руку, и вот мы уже снова дети, притворяемся, что наши руки – это крылья, помогающие машине взлететь.

До конца полета мы молчим.

Снаружи библиотека Гарольда Вашингтона выглядит полной противоположностью айвертонского филиала во всех возможных смыслах. А именно: она похожа не столько на библиотеку, сколько на плод любви древнего музея и тюрьмы строгого режима. Не удивлюсь, если кто-то считает ее уродливой, но мне она нравится. Внутри еще лучше: все эти цитаты из Торо и Элиота на стенах, десять этажей книжных стеллажей, закутков, кабинетов, массивные окна, через которые льется естественный свет. И еще сад на крыше – боже, тут реально сад на крыше!

Вот уж где затеряться.

Мы паркуемся в паре кварталов от библиотеки и в считаные минуты оказываемся на месте, что радует, потому что на улице неожиданно похолодало. Серьезно, стоило упомянуть необычно теплый ноябрь, как буквально тут же начался дикий холод, будто боги погоды только того и ждали.

Пенни остается снаружи с Марком Уолбергом, а я бегу внутрь, чтобы взять отложенный экземпляр. Получается чуть дольше, чем задумано, поскольку я почему-то оказываюсь не там, где ожидал. Я уже бывал здесь раньше, но когда я иду через, как мне представлялось, главный вход, то попадаю куда-то на зады библиотеки. Через окно видны машины на Стейт-стрит, на которую, готов поклясться, библиотека выходит фасадом, но, видимо, я ошибаюсь. Наконец разобравшись, через пять минут я выхожу на улицу с книгой в руках.

Там идет снег. То есть вот натурально.

Мы бежим к машине, садимся, я включаю печку.

– Хочу сознаться, – говорит Пенни, грея руки в потоке теплого воздуха из кондиционера. – У меня был тайный мотив для сегодняшней поездки.

– Так-так.

– Тут есть такое кафе под названием…

– Пенни.

– О нем бешеные отзывы. Посмотри в Интернете, если не веришь, и не обманывай себя: ты любишь хороший макиато.

– Я даже не знаю, что такое макиато, Пенн.

– А кроме того… Ты готов слушать дальше?