– Не знаю, – протянул он с сомнением. – В четверг директор будет, я поговорю, спрошу…

– Вить, да какой четверг! Я еле упросила до завтра обождать. Желающих знаешь сколько? За полцены-то!

Голос ее дрогнул, и банка с сайрой, скользнув в нетвердых пальцах, обиженно шваркнула о кухонный стол.

– Да я не против, – сказал он примирительно. – Я бы и сам рад отдохнуть. Просто там у нас сложно всё, такая ситуация… Надо быть. А что если ты с детьми поедешь, а я потом, в выходные? Можно ведь так?

Это предложение застало Зою врасплох, и она бросила тревожный взгляд на кухонную дверь. За ней было тихо и пусто: если дети и слышали разговор, то, по крайней мере, ничем не выдали себя.

Нет, они, конечно, стали ближе к ней за эти месяцы. Усилия не пропали даром, хотя иногда у Зои возникало чувство, что она топит очаг сырыми дровами. Труднее было, как это ни странно, с Максимом. Леночка оттаивала медленно, но верно. Сгладились углы, враждебность сменилась настороженным вниманием, и в голосе зазвучали новые, доверительные нотки. Этих скупых реплик Зое было достаточно, чтобы понять: всё идет как надо. А с Максимом она терялась. Он был как чертик из табакерки: то шебутной, веселый, удивительно свой, так что хотелось потрепать ласково по голове; а то вдруг колючий, жестоко-насмешливый и зоркий на чужие промахи – ее, Зоины промахи, которых она теперь боялась больше, чем прежде. Витя каждый раз утешал ее: ну подумаешь, суп убежал, потерялись ключи. С кем не бывает. Главное ведь – всё закончилось хорошо. А она корила себя, что не проверила, забыла впопыхах.

– Может, нам тогда всем вместе попозже поехать? – робко предложила она.

– Да зачем вместе-то? Всё же небось оплачено со дня заезда: обеды, ужины. Да ты не переживай, – добавил Витя, понизив голос. – Я им сам объясню.

На ее удивление, дети восприняли новость с энтузиазмом. Они всего раз или два ездили на поезде, и воспоминания о путешествии были, должно быть, связаны для них с беззаботным, счастливым временем. Перемена обстановки целительна для всех, подумала Зоя и, окрыленная, кинулась улаживать предпоездочные дела. Удача не покидала ее: нашлись три билета на самый удобный поезд – пусть и в разных купе, но всегда ведь можно договориться с соседями. С работы тоже отпустили без помех, и морозным вечером двадцать пятого они погрузились в голубой, как из детской песенки, вагон.

– Чур, я наверху! – прокричал Максим, едва они вошли в купе.

Сидевшая у окна полногрудая девушка в свитере подняла глаза от книжки и смерила новых соседей строгим взглядом поверх очков.

– Здравствуйте, – сказала ей Зоя со смущенной улыбкой. – Простите, пожалуйста, у вас верхнее?

– Нижнее, – неприветливо ответила та и вернулась к чтению.

Ну и ладно, успокоила себя Зоя; ехать недолго: лег спать, утром встал – и уже на месте. Она повесила детские пальтишки на крючок, пристроила на уголок стола пакет с маковой сдобой к чаю. Нельзя же, в самом деле, занимать одной столько места!

– Максим, давай-ка чемодан уберем, а то мне одной не справиться.

Тяжелые шаги протопали по коридору и остановились прямо за спиной. Опустив полку, Зоя поспешно уселась, чтобы пропустить нового соседа. Им оказался высокий пожилой мужчина в меховой формовке. Он сипло поздоровался и обвел глазами купе, прикидывая, очевидно, куда пристроить распухшую спортивную сумку.

– Простите, – начала она нерешительно, – вы не могли бы со мной поменяться? У меня тоже верхнее, но в конце вагона. Не было билетов. А я с детьми…

– Зоя?

Она смолкла от неожиданности. Его лицо было очень высоко, шапка почти касалась тусклого плафона, и голос, будто не оттаявший с мороза, казался незнакомым.

– Отца Александром зовут? Мы с ним дружили. Давно, ты еще в школе была. Не помнишь?

Господи, она и представить себе такого не могла… Не мечтала, не верила. Думала, всё давно забыто. Чтобы не молчать истуканом, залепетала что-то; встала с полки, и в купе тут же стало тесно – она почти уперлась лицом в меховой воротник его пальто, весь в капельках от растаявшего снега. Потоптались неловко, будто в вальсе. Проводница уже кричала: «Провожающим выйти из вагона!» – и пол в коридоре подрагивал от ее торопливых шагов.

– Какое, говоришь, купе? – переспросил он, словно очнувшись. – Хорошо, я пойду пока туда сяду.

В воздухе повисло: «Еще увидимся»; Зоя не могла потом вспомнить, кто из них это произнес и произнес ли вообще. Всё было как в тумане, как во сне. Тридцать лет! Выходит, ей сейчас столько же, сколько было ему в год их знакомства. Как он изменился! Эта мысль возвращалась к ней снова и снова, как только сознание, занятое то объяснениями с проводницей, то другими мелкими делами, снова погружалось во мглу. Дети что-то спрашивали, она отвечала невпопад. Застелила полки бельем, вынула из пакета булочки – поезд уже набрал ход, и казенные ложки позвякивали в стаканах. С мучительным волнением Зоя ждала, что он вот-вот зайдет, сядет рядом, начнет говорить – совершенно чужой, не имеющий, кажется, ничего общего с властителем ее отроческих грез. За окном монотонно вспыхивали огоньки, летели белые ленты полустанков, городки мерцали новогодними гирляндами. После первой стоянки она взглянула на часы: уже девять. Сводила детей почистить зубы; потом, уложив их, умылась сама и надела байковый дорожный халат. Вышла из туалета в тамбур и сквозь застекленную дверь увидела высокую фигуру: локти на поручнях, голова опущена, по лысому темени скользят заоконные огни. Он обернулся на скрип, выпрямил спину.

– Ну здравствуй, Зоя. Как живешь? Как папа? Мы с ним тоже сто лет не виделись. Я же в Ярославле теперь.

Голос у него изменился, будто бы подсох, и все-таки в груди больно сжалось от узнавания. Он, пожалуй, похудел; морщин довольно много, и реденькие волосы над ушами – белые-белые, как пух одуванчика; но жесты, интонации, царственная посадка головы – ей снова чудилось, что он на сцене, и хотелось внимать каждому слову.

– Ребята у тебя славные, – он кивнул в сторону купе. – До конца едете?

– Нет, мы в дом отдыха. Утром выходим. А вы?

– А у меня родные под Брестом.

Надо же, она никогда не интересовалась – кто он, откуда. Ничего, в сущности, не знала о нем, кроме того, что был дважды женат. В юности это ведь неважно. Важно сияние, ореол.

– А ты в институт-то все-таки поступила тогда, молодец. Работаешь где?

Откуда он знает про институт? – смятенно подумала Зоя. Опять бормотать, оправдываться. Ему ведь не соврешь. А с другой стороны – в чем она виновата? Так жизнь сложилась. Муж бросил, ребенок маленький.

– Жаль, очень жаль. Я помню, как у тебя глаза горели. Это ведь на вес золота, такие школьники, которые сверх программы куда-то лезут, что-то стремятся постичь. Сейчас кого ни спроси – элементарных вещей не знают. Петр Первый у них крепостное право отменил, представляешь? И, главное, не знают и не хотят знать! А ты была другая. Начитанная, вдумчивая. С воображением. Из тебя отличный историк бы получился.