я говорил). Поэтому многие дачи с детства помню изнутри. Помню замечательную дачу художника Ореста Георгиевича Верейского, автора классических иллюстраций к «Василию Теркину» и «Тихому Дону». То есть Васю Теркина, а также Григория и Аксинью мы видим такими, какими их нарисовал Верейский. У него на втором этаже две комнаты (в обычной писательской даче это были кабинет и хозяйская спальня) были соединены в одну, совершенно громадную. Метров сорок или пятьдесят. Ты подымался по лестнице и сразу оказывался в этом прекрасном просторном зале с тремя окнами – справа, слева и посередине, где была стеклянная дверь на солярий. С левой стороны стоял большой стол для рисования, а с правой – диваны и низкие книжные полки. Я сидел там часами, потому что самого Орика (так все Верейского звали) дома не было, а меня пасла его жена, красивая блондинка с пышной челкой. Ее звали Люся Марковна. «Не Людмила, а именно Люся, так по паспорту», – объясняла она мне, когда я пытался назвать ее Людмилой. У Верейского и Люси было жилье в Москве. Как ни странно, это была одна комната в коммунальной квартире в Успенском переулке, недалеко от нашего дома в Каретном Ряду. Комната в коммуналке, хотя Орик был лауреат премий и народный художник СССР, так что этот дачный дом и был их постоянным жильем.

Моя мама иногда бывала, как говорили в детстве, «вредная» – она со смехом, со странным, честно говоря смехом, рассказала мне как-то, что к ней в магазине «Диета» на Садовом кольце на углу с улицей Чехова под так называемыми «композиторскими» домами, – три блочные башни, которые тогда казались очень высокими, а сейчас это какие-то пупырышки, – так вот, в магазине «Диета» к ней, что называется, пристал немолодой, но очень красивый, статный, весь такой вальяжный и галантный полковник. В Москве тогда было очень много военных. Он стал говорить комплименты, а под конец попросил телефончик. Сколько же лет тогда было маме, в 1962-м примерно году? Да сорока еще не было, всего тридцать восемь, так что все в порядке! Он попросил телефончик, а мама продиктовала ему московский телефон Верейских, который она почему-то помнила наизусть. «А как вас зовут?» – спросил наконец полковник. Она ответила: «Люся Марковна». Полковник записал. Чем дело кончилось, я не знаю. Мама смеялась, а я вежливо хихикал в ответ, потому что мне никогда не нравились такие дурацкие розыгрыши.

Ясидел на диване около книжных полок в мастерской Орика Верейского и вытаскивал толстые альбомы с репродукциями. Они были такие тяжелые, что приходилось класть их рядом на диван или специально пододвигать стул и устанавливать, как на пюпитр, потому что держать их на коленях не было никакой возможности. Я листал и рассматривал, ясное дело, голых тетенек, то есть обнаженных женщин. Я рассматривал их со всем возможным вниманием и даже, должен признаться, слегка зажмурившись, мизинцем касался запретных мест. Но под пальцами была гладкая бумага.

Около балконной двери стоял большой мольберт и на нем – портрет старика с двуручной пилой в руке, красивого, бородатого и голубоглазого. Это был Павел Андрианович, который жил в комнатках при гараже на даче Друниной и Каплера – том самом гараже, где через много лет Друнина покончила с собой.

У Павла Андриановича была жена и больной внук, мальчик, который все время сидел у окна и бессмысленно раскачивался взад-вперед. Еще у Павла Андриановича были ульи, и он иногда продавал мед поселковым жителям. Его почему-то все любили. Мне кажется, за красоту: за серебристую бороду, голубые глаза и почтенную осанку. Потому что я ни разу не слышал, чтобы про Павла Андриановича рассказывали, как он кому-то что-то починил, сколотил, залатал – в общем, что-то сделал, пускай даже за деньги. Нет, ничего он не делал, в отличие от других наших поселковых мастеров – Якова Марковича и Генки Мазурова. Красота – это страшная сила, как справедливо заметил поэт Надсон в своем стихотворении о некрасивой девочке. Предвосхитил Заболоцкого, черт!

У Каплера и Друниной был финский домик, но внутри я никогда не был. Когда нам с приятелями было уже лет по шестнадцать, мы познакомились с девушкой, которая, кажется, была племянницей Друниной. Однажды мы зашли за ней позвать погулять. На крылечко вышла сама поэтесса и на просьбу вызвать Лену ответила: «Сейчас, сейчас», – пошла в дом, но вдруг обернулась и сказала: «Но вы за мной не ходите, у нас не убрано», – хотя мы, честно говоря, и не собирались.

О, это «у нас не убрано!». В то время это могло означать что угодно. Либо действительно все кувырком, либо хозяева стеснялись своей бедности, обшарпанной мебели, линялых занавесок. Ну, или так: одна девушка с теми же самыми словами не пустила меня в свою квартиру, потому что ее давно разведенная и незамужняя мама была беременна и дочка не хотела открывать этот секрет. Хотя, конечно, через два месяца всем это стало известно, но все равно: «У нас не убрано».

Авот где было по-настоящему не убрано, так это на той даче, где я провел, пожалуй, больше всего времени. И это были самые лучшие часы. Это был дом Владимира Михайловича Россельса и его жены Елены Юрьевны. Он и она были переводчиками с украинского. Он переводил классика украинского соцреализма Михайло Стельмаха, даже, помню, подарил нам роскошный трехтомник в глянцевых суперобложках, помещенный в специальный коленкоровый футляр, и рассказывал, как семья Стельмаха в Киеве капризничает в своих роскошествах: кормят кота осетриной и черной икрой и жалуются, что у него понос. Елена Юрьевна переводила Ирину Вильде и Гната Хоткевича – сам удивляюсь своей памяти. Елена Юрьевна говорила, что роман Ирины Вильде «Сестры Ричинские» – ну просто «Сага о Форсайтах»! Я честно попробовал читать. Действительно, сходство есть. Не о Форсайтах, но безусловно сага.

То, что Россельсы переводят с украинского на русский, воспринималось всеми окружающими с русско-шовинистической усмешкой – «что там переводить, когда и так все понятно». Но Россельсов обожали. Это был самый шумный, самый веселый, самый интересный дом во всем поселке. Там постоянно клубились какие-то люди, какие-то гости, наши и иностранцы. Все как один диссиденты. Там всегда можно было получить перепечатанного на папиросной бумаге Солженицына, там всегда можно было послушать записи Окуджавы, Галича и даже скопировать себе пленку, потому что у Россельса для этой цели было два магнитофона. И он, высокий мужчина с седым зачесом и круглым носом, умел лихо справляться со всей этой аппаратурой. Пленки у него действительно были потрясающие. Кроме Окуджавы и Галича я там слушал совершеннейшие редкости. Например,